спорить. Понимает-то он понимает, но ведь и они думали, когда писали, не с луны же свалились, что-то хотели сказать людям.
Луначарский — одно, Пакулин — иначе, Загоскин тут же возражает обоим.
Луначарский парирует аргументы. Только и наркому не хочется уступать, нет в мире конечных истин.
Анатолию Васильевичу нравятся эти мальчишки, отстаивающие свои взгляды, свое искусство. Молодцы! Так и нужно!
И тут некто из толпы вспоминает о поезде.
Маленький форд выскальзывает на Невский, шофер давит клаксон, машина мчится к площади Восстания.
Круговцы летят следом в трамвае, дальше — бегом на платформу.
Поезда нет. Значит, успел Анатолий Васильевич! И все же вина за задержку на них...
Оказалось, начальник вокзала не решился отправить поезд без наркома, приказал задержать состав, нарушил расписание. Как же отправишь, если ждешь Луначарского, — мало ли причин, из-за которых нарком может опоздать?!
Наутро приключение Луначарского уже было известно в Москве, заседание Совнаркома началось со строгого выговора Анатолию Васильевичу.
Луначарский не оправдывался. Да, не заметил времени. Заспорил. Увлекся молодыми. Нет, не победил. Разве легко доказать свою правоту. Они ведь тоже не лыком шиты, отстаивают собственный взгляд.
Нарком железных дорог Ян Рудзутак возмущается:
— Расписание дороги есть железное расписание. И ни нарком, ни сам бог не имеет права с этим расписанием не считаться.
Голос с места:
— Что предлагаете?
Выговор за нескромность.
Анатолий Васильевич понуро смотрит на всех. Что сделаешь, виноват.
Яков Михайлович Шур с удовольствием вспоминает Анатолия Васильевича на вернисаже в Русском: лоб высокий, усы, бородка, крепкий мясистый нос. И пенсне.
Лицо живое, умное, взгляд острый, колючий, как и его ответы. Но только он снимет пенсне — взгляд моментально пустеет, становится близоруким, размытым, лицо теряет живой интерес, гаснет.
Приезд Луначарского — всего лишь случай, неожиданность, взорвавшая будни «Круга». Но была и повседневная жизнь.
— ...Да вот хотя бы знаменитый скандал из-за оформления Исаакиевской площади к Октябрьским дням, — говорит Шур: — Памятник Николаю I решили обтянуть материей, обернуть по спирали, вроде татлинского проекта памятника Третьему интернационалу. И так же по спирали написать восходящую демонстрацию рабочих.
Он щурит живые глаза, поглядывает озорно, с явным чувством молодого сохранившегося превосходства: его поколение — не наше!
— На вершину сооружения поставили танк с пушкой. Орудие повернули в сторону немецкого консульства — это уже тридцать третий! — тогда на их флаге появилась свастика... — Он поглядывает на меня хитроватым взглядом: — На следующий день — протест! В Смольный! Консульство заявляет, что Советы угрожают войной Германии, пушку на них целят. Нас — в исполком! «Хотите международный скандал?!» Пришлось поворачивать пушку в сторону, раз фашисты так свирепеют. И, знаете, не рассчитали. Оказалось, целимся на «Асторию», а там иностранцы! Опять в Смольный позвали, теперь еще строже! Пришлось поворачивать на Исаакиевский.
— Сколько времени занимала у вас работа?
— По нескольку месяцев. Мы придумывали буквально все, от флагов до панно, и каждый год новое, старались не повторяться. Демонстрация не должна была смахивать на предыдущую, все сочинялось заново.
Яков Михайлович пытается объяснить только что сказанное.
— ...Самохвалову поручили Финляндский вокзал, привокзальную площадь. Значит, там можно было написать приезд Ленина...
Работали бригадой: Сережа Чугунов, Коля Свиненков, я, командовал Саша Самохвалов. Девушки-маляры заготовили краску в больших бочках. Мы по клеткам писали панно. Длина холста была двадцать два метра, высота — двенадцать. За этим огромным холстом не стало видно Финляндского вокзала. На соседних домах писали рабочих, пришедших встречать Ильича: Старались, чтобы оформление не было казенным, обязательно эмоциональными красочным. Занимались этим Загоскин и Калужнин...
Про себя повторяю: «Калужнин!..» — это важно, потом проверяю, правильно ли понял слова Шура о напечатанной декларации?
Яков Михайлович подтверждает:
— Вы не ошиблись, — достает журнал «Жизнь искусства» за 1927 год и показывает страницу.
Декларация называется: «О декоративном оформлении десятилетия Октября».
Я списываю круговский манифест, в котором каждая фраза мне кажется поразительно интересной. Приведу несколько отрывков.
Ленинград может соединить в празднике Октября три момента:
1. Как исторический центр, на площадях и на улицах которого произошло много событий, подготовивших и осуществивших Октябрьскую революцию.
2. Как мощная единица, участвующая в общем хозяйственном и культурном строительстве СССР.
3. Как застрельщик мировой пролетарской революции, для которой наша является прологом...
Соединение этих трех моментов дало бы оглядку на прошлое, учет настоящего, взгляд в будущее.
Исходя из этого, общество «Круг художников» разработало и предлагает план декоративного оформления следующих пунктов Ленинграда к десятилетию Октября, общий диспозиционный план:
1. Площадь Урицкого — центр, куда направляются всегда народные массы, реагирующие на события внутренней и внешней политической жизни, — должна быть посвящена этим событиям по годам, календарю, от Октября до Октября.
2. Площадь Жертв революции — декоративное убранство ее должно быть посвящено памяти всех отдавших свою жизнь делу пролетарской революции как в СССР, так и в других странах. И в частности — парижским коммунарам 1871 года.
3. Петропавловская крепость — как место заключения революционеров — может быть использована для пропаганды идей МОПРа.
4. Мост Лейтенанта Шмидта мог бы представить рост и работу профсоюзов.
5. Мост Республиканский (бывш. Дворцовый) — между Всесоюзной Академией наук и Дворцом мирового искусства (бывш. Зимний) — отводится для иллюстрирования культурных завоеваний СССР.
6. Площадь Восстания с памятником-пугалом Александру III у вокзала Октябрьской железной дороги можно превратить в апофеоз восстания трудящихся против феодализма и капитализма.
Нескончаемая очередь охватывает огромное здание Манежа на Исаакиевской площади! Год, кажется, восемьдесят шестой, первая выставка из запасников Русского музея. Запрет снят, открывается то, о чем говорилось шепотом, как об ужасном, предосудительном. развращающем души.
Вот они: Филонов и Малевич, Татлин и Кандинский, Шагал и Альтман, Гончарова и Ларионов, Митурич и Пуни, Родченко и Лисицкий — многие революционеры духа, создатели нового искусства.
Вижу «Семью плотника» — полотно, поразившее меня много лет назад в крохотулечной узкой комнатке-пенале огромной коммунальной квартиры на Невском, в доме с вывеской кинотеатра «Аврора».
Евдокия Николаевна Глебова, родная сестра Павла Николаевича Филонова, оказала нам с Фаустовым честь, пригласила к себе.
Помню ее, величественную. Евдокия Николаевна невольно напоминает ту, что стоит на пьедестале в саду напротив, окруженная прославленными министрами и полководцами, только
