В этом лагере мы пробыли недолго, всего недели три-четыре. После этого нас посадили в удобные пассажирские поезда — американцы хотели показать нам, что мы больше не рабы, — и наш состав двинулся на восток. Люба осталась в секторе для невозвращенцев. В Линце, на американо-советской границе нас должны были передать советскому правительству.
В Инсбруке поезд остановился ненадолго, чтобы добавить еще несколько вагонов с репатриантами. В ту же минуту наш состав окружила голодная толпа немцев. В грязных рубахах, в старых платьях и брюках, они молча стояли вдоль вагонов и угрюмо глядели на нас. Они знали, что мы возвращаемся домой и везем с собой американские консервы и папиросы, за которые в те годы можно было купить пол-Германии.
Вдруг одному из репатриантов пришло в голову бросить в толпу пакет сухарей. Ударившись о чью-то голову, пакет разорвался, и сухари полетели во все стороны. В одно мгновение оборванная и до сих пор молчавшая толпа превратилась в стадо диких зверей. Мужчины и женщины, толкая друг друга, бешено бросились за сухарями. При этом они громко ругались и даже вырывали добычу друг у друга. А иностранцы, стоя у открытых окон и дверей, громко смеялись. Это зрелище голодных немцев доставляло репатриантам большое удовольствие. Во всей этой грубой сцене было что-то жестокое и в то же время ироническое: было странно смотреть, как бывшие представители «высшей расы» теперь в лохмотьях толпились у ног своих недавних рабов, стараясь поймать милостыню. Да, роли переменились. Теперь мы были хозяевами ситуации. Еще больше пищи полетело в толпу: ломти сухого хлеба, бобы, макароны, даже пакетики сахара и муки летели со всех сторон, обсыпая толпу дерущихся немцев. Забыты были их гордость и спесь. А совсем недавно они с таким презрением смотрели на нас, называя нас «русскими свиньями», когда мы шли по улице или когда нас вели под конвоем на работу. А куда девалось их особое отношение к женщинам? Мужчины грубо отталкивали их в сторону, лезли вперед, чтобы схватить что-нибудь съестное. Но еще страшнее выглядела толпа ликовавших репатриантов: они бросали в немцев пищу, стараясь попасть в лицо или в голову, и сопровождали все это непристойными словами и громким смехом. В их лицах было что-то зверское и беспощадное. Обе стороны ненавидели друг друга. Только одни могли теперь это открыто показывать — ведь они мстили за годы унижений и страданий. Другие же должны были заглушать свою ненависть. Но она горела в их голодных глазах и делала их лица какими-то острыми, в которых не было ни малейшего следа безоговорочной капитуляции…
Состав двинулся дальше. В каждом вагоне сидело по два американских солдата — они сопровождали наш транспорт. Позже я заметила, как один молодой американец подсел к моей сестре Нине и все время что-то говорил ей. В ответ она только кивала иногда головой. Когда настала ночь, он дал ей свой спальный мешок. Нина влезла в него и быстро уснула. Скоро все затихло, и я тоже уснула.
Не знаю, как долго я спала. Но когда проснулась, поезд стоял. Вскоре я расслышала, как снаружи доносились какие-то крики, шум, толкотня, свист. Я зажгла спичку и увидела Нину: она сидела посреди пустого вагона и плакала.
— Что случилось? — спросила я ее, но она не ответила.
В тот же момент в вагон ворвалась толпа парней и девушек, снаружи загрохотало. Все начали что-то говорить наперебой, и я ничего не могла понять.
Когда шум немного стих, я узнала следующее. Как только все уснули, молодой американец схватил Нину и прыгнул на ходу из вагона. Некоторые молодые парни, игравшие в карты в соседнем вагоне, заметили это и бросились за ним. В это время поезд шел почему-то очень медленно. Может, тот американец был причиной его замедления, об этом я так и не узнала. По всему составу забили тревогу. Поезд остановился. Поднялась суета, и между американцами и русскими завязалась драка. Нину посадили опять в вагон. Прибыл главный офицер по сопровождению транспорта, и молодой американец признался в том, что хотел увезти Нину. Он хотел определить ее в лагерь для невозвращенцев, чтобы потом забрать в Америку и, таким образом, спасти ее.
Вскоре все затихло, и после того как похитителя удалили из нашего вагона, а Нину успокоили, состав двинулся дальше. Но часа через три, — уже было раннее утро, — поезд опять остановился. Два американца бежали вдоль вагонов и что-то кричали, размахивая руками и показывая, чтобы мы выходили из вагонов. Но их никто не понимал и никто не двигался с места. Тогда терпение американцев лопнуло, они встали перед вагонами, руки в карманах, и начали ужасно ругаться. С моими мизерными знаниями английского языка я обратилась к стоящему недалеко от меня американцу и спросила его, почему мы стоим. Не успела я проговорить и двух слов, как меня тотчас окружила толпа американцев: они все что-то громко и наперебой говорили мне, а я ничего не понимала. Потом пришел начальник состава и сам объяснил мне, я только догадывалась, о чем шла речь, — дальнейшая поездка будет продолжаться на грузовиках, поэтому все должны выйти из вагонов. Я объяснила это моим землякам, но опять никто не двинулся с места.
— Черт побери! — ругались американцы. — Почему никто не выходит?!
— Багаж, — сказала я, показывая на огромные сундуки, мешки, чемоданы и узлы, занимавшие везде по полвагона.
Теперь американцы принялись ругаться еще больше. Самые отборные словечки, которые мы тоже успели изучить во время нашего пребывания с американцами, так и посыпались градом со всех сторон. Американцам, конечно, никак не хотелось таскать тяжелые мешки и сундуки репатриантов. Тем не менее, им больше ничего не оставалось делать, как перетаскивать весь этот багаж из вагонов в грузовики. И конечно, все это сопровождалось бесконечными ругательствами, и только через три часа мы на грузовиках поехали дальше.
Стояла кромешная тьма, и дождь лил как из ведра, когда мы ночью прибыли в Линц. Нина и я быстро соскочили с грузовика, схватили наши чемоданы — в отличие от других, у нас было очень мало багажа — и сразу же вбежали в барак, скрываясь от дождя. Бараки были переполнены до невозможности. Везде сидели люди, негде было даже ступить ногой. Ужасно усталые после трясучей поездки на грузовике, мы просто сели на пол, где было местечко, и так, скорчившись, просидели до утра.
На следующий день у меня было достаточно времени, чтобы убедиться в том, что мы оказались уже в ином мире, совершенно отличном от того, который оставили.
Перед бараком, где проводилась регистрация новоприбывших, была длинная очередь. Всех репатриантов, которые имели какую-нибудь профессию, сразу посылали тут же в лагере на какие-либо работы или забирали, особенно молодых мужчин, в Красную армию. Катя, наша знакомая врач из Тельфса, с которой мы ехали на родину, получила назначение работать лагерным врачом. Благодаря ее высшей квалификации, ее поместили в «лучший» барак. Но, в сущности, этот «лучший» барак отличался от других только тем, что не был так переполнен. Спать Катя должна была так же, как и мы, на полу. Все же ее это совсем не удручало. Она терпеливо сносила все неудобства и даже, несмотря на нечеловеческие условия, всегда находила время и энергию позаботиться и о своем лице, и о прическе. Каждый раз, когда я навещала ее вечером, она, сидя на полу, накручивала длинные белые волосы (она, конечно же, еще раньше выкрасила их перекисью) на папильотки, загибала ножичком кверху ресницы, красила их тушью, выщипывала свои густые брови, красила ярким лаком ногти и массировала лицо. Благодаря ее личику и прическе все американцы всегда оглядывались на нее и относились к ней с большим уважением. Хотя ей было всего только двадцать семь лет, она очень боялась выглядеть «старой». Такая забота о своей внешности в то время была очень редкой среди репатриантов. Но Катя, как западноевропейская кинозвезда, всегда и всюду таскала с собой маленький чемоданчик с красками, помадами, мазями и прочими принадлежностями туалета. Может быть, она была и права. Потому что все же к ней относились как-то иначе. Вероятно, она знала по опыту, что женщине гораздо легче достигнуть своей цели, если она красивая. Я об этом тогда мало думала, и косметика меня не интересовала. Глядя на Катю, я даже чувствовала легкое презрение к ней за ее чрезмерное увлечение своим туалетом.
