И мы расстались.
Долгий летний день, истомив горожан, стал наконец угасать.
Белые тучки, прозрачные, как пух тополей, тянулись с запада, а за ними, над самым горизонтом, появился темно-синий край грозовой тучи. Подул ветерок.
Но всё еще было жарко, и кадет Стива Злобин, отправившийся к приятелю, тоже кадету, жившему на другом конце города, два раза по пути забегал к знакомым испить воды или квасу, что предложат, и немножко отдохнуть в холодке. Но, пожалуй, не столько жажда томила Стиву, как желание появиться перед знакомыми и друзьями и поразить их страшно важным, явно заговорщицким видом. И, конечно, если они уж очень будут приставать, спрашивать, что такое и в чем дело, многозначительно бросить им: «Завтра!» — и окончательно замолчать. Больше, хоть убейте, он не скажет ни полслова. Собственно по правилам той конспиративной организации, членом которой он состоит, нельзя было говорить и этого. Но Господи Боже мой, это же всё свои люди, все белые, все офицеры или же их сыновья и дочери…
И Стива шел дальше.
Но вот, наконец, и переулок, сбегающий к быстроводной реке. Вот и домик Стивиного одноклассника и задушевного друга Володи Зайцева.
Володя не бездельничает. Он сидит в комнатке военнопленного чеха Здворча и с интересом наблюдает, как тот на самодельном, им же устроенном, шлифовальном станке обрабатывает большой изумруд. До революции чех был слугою в семье отца Володи. Революция упразднила слуг, но чех остался в доме, возвратившись теперь к своей довоенной профессии: он был первоклассным гранильщиком драгоценных камней.
— Посмотри, Стива, как интересно! — говорит, здороваясь, Володя приятелю. — Этот вращающийся диск снимает тончайшие слои… Кропотливая и трудная работа, почти работа художника, но какой прекрасный получился изумруд!..
Стива здоровается с чехом.
Тот, увлеченный работой, мычит, не выпуская трубку зажатую в углу рта, не поднимая глаз.
— Интересно? — спрашивает Володя.
— Да, — отвечает Стива, почти не глядя на звенящий, воющий станок. — Конечно, интересно… Но…
И он выше локтя сжимает руку приятеля.
Тот поворачивает лицо. В глазах пропадает интерес к работе шлифовальщика, теперь в них интерес к другому.
— Да?
— Да! Пойдем-ка!..
Оба юноши выходят в садик и садятся на скамью за большим кустом бузины.
— Когда? — серьезно и строго спрашивает Володя.
— Завтра ночью. На рассвете.
— Ну, говори всё.
— Слушай. Сбор, поодиночке, по двое, по трое, на кладбище за тюрьмой. Все обязаны быть к трем часам ночи.
— Кто будет участвовать?
— Говорю — все. Кадетская группа, офицерская группа, фронтовики. Студенческая организация.
— Оружие достали?
— Каждый должен явиться с тем, что у него имеется. У тебя наган?
— Да. И еще граната Новицкого.
— У меня немецкий карабин с полсотней патронов. Оружие же для тех, кто его не имеет, подвезет на кладбище поручик Явольский. Шестьдесят винтовок.
— А если не подвезет? Не сумеет или струсит?
— Ну, что ты! — возмутился Стива.
— Смотри! — строго говорит Володя. — Не нравится мне этот Явольский. Болтун!.. И вечно с девчонками. Не проболтался бы ради фасона. Я отлично знаю, что одна из девушек, за которой он ухаживает, поступила недавно в Чека. Мне вчера об этом сказали. Ох, не люблю я болтунов!..
Стива слегка краснеет, вспоминая тот важный и многозначительный вид, с каким он появлялся у своих знакомых, свое лаконическое: «Завтра!» И не для Сонички ли Колюбакиной он проделывал всё это, главным образом?..
Но Володя, к счастью, не смотрит на приятеля. Он уже занят деловой стороной дела и всецело погрузился в обдумывание деталей завтрашнего выступления.
— Значит, — говорит он, как бы проверяя себя и, как урок, повторяя план дела. — Значит, завтра в три часа ночи мы все должны быть на кладбище. Затем мы подбираемся к тюрьме, точнее — к казарме караульной части. Потом?
— Бросаем гранаты в окна…
— Предварительно сняв часового…
— Ну да!.. И врываемся в караулку.
— Потом мы освобождаем заключенных в тюрьме. Сколько там офицеров?
— Около тысячи двухсот человек.
— В это время, к этому часу, восстание должно уже разлиться по всему городу. И мы Овладеваем И-ском.
Юноши встают и жмут друг другу руки.
Они уже не новички в боевом деле. Полгода назад эти мальчики вместе с юнкерами встали на защиту города против только что нарождавшейся в Сибири большевистской власти. И восставшие победили. Но один белый город не мог держаться протай целиком большевистской России. И победители вынуждены были капитулировать.
Теперь же положение изменилось, и можно было снова попытать счастья.
II
Володя решил сегодня же уйти из дому.
— Видишь, — сказал он Стиве, — ты живешь рядом с кладбищем, следовательно, удобнее будет отправляться туда от тебя. Успеем и выспаться, и всё прочее. В такую, брат, ночь следует быть крепким, чтобы всё было в порядке. Кроме того, мало ли что может случиться дома, вдруг что-нибудь меня задержит? Нет, если уж рвать, так надо рвать разом…
— А ты разве дома… ничего не скажешь? — удивился Стива.
— Боже сохрани! И тебе не советую.
— Но…
— Говорю, не советую. Будут стоны, слезы, обниманья, разговоры. Все душевные силы вымотают!
И страшно серьезно:
— В мужские дела не следует вмешивать женщин. Ничем помочь они не могут, а повредить — да!
Стива молчал, пораженный. Он прямо не узнавал своего друга, и в то же время, чувствуя всю его правоту, готов был восторгаться им.
Сразу же после ужина и отправились. И за ужином Стива продолжал восторгаться приятелем и удивляться ему. Во всем, что тот делал и говорил, не было ни единого штриха, подчеркивающего положение. Володя шутил, был прост и мил. Он так естественно объяснил свой уход завтрашней ранней рыбалкой, что не вызвал у матери и отца ни малейшего подозрения. «Какой молодец! — думал Стива с искренним восторгом. — Вот настоящий заговорщик и конспиратор. А я что, я… я… фанфарон». И он давал себе слово стать в политических делах таким же серьезным человеком, как его милый друг.
Поужинали и пошли.
К этому времени всё небо заволокло тучами: стал накрапывать дождь.
Володя предусмотрительно захватил шинель, одев ее внакидку. «Сколько ночей и дней будем в бою — неизвестно! — шепнул он Стиве. — Шинель необходима. Да и гранату под ней удобнее нести. Незаметно».
