А Стиве Володина мама навязала чей-то старый дождевик: «Все-таки не промокнете!» Стиве пришлось подчиниться, хоть он и отнекивался.
Пошли. Ночь была темна и ветрена. Дождь усиливался и скоро перешел в ливень.
— Какой ты предусмотрительный! — восхищался приятелем Стива. — Ведь действительно, благодаря дождю — ни одного красного патруля! А будь ясная ночь, сколько бы везде кишело красной солдатни…
Володя молчал.
— Что ты? Промок?
— Нет… Знаешь что?.. Мама меня спрашивает: «А когда ты завтра вернешься?» Я ей: «Как будет ловиться рыба. Может, и еще заночую, ты, пожалуйста, не беспокойся». И она меня, бедная, попросила, чтобы я ноги не промачивал! Так мне ей захотелось всё сказать — едва сдержался…
— И напрасно.
— Не-ет!..
Он умолк, вздохнув.
За шумом дождя юноши и не заметили, как наткнулись на людей. Под защитой навеса крылечка сидела парочка: мужчина и женщина. У мужчины был громогласный баритон и он говорил, манерно грассируя:
— Да-с, Верочка, ничего не известно!.. То есть вам ничего не известно, — подчеркнул он, — а некоторые даже очень, очень много знают!.. И, быть может, уже через пару дней здесь красногвардейцами и пахнуть не будут…
— Расскажите, расскажите! — взвизгнула девица. — Это так интересно! Неужели вы мне не доверяете?
— Слышал? — шепнул Володя Стиве, когда они миновали крылечко. — Узнал?
— Да, — мрачно ответил тот. — Поручик Явольский.
— И спорю на что хочешь, что с ним именно та чекистка, о которой я тебе говорил. Право, убить бы болтуна! И ее.
И он остановился.
— Что ты! — испугался Стива. — Разве можно так? Сами, без приказания…
— И кто только поручил ему такое ответственное дело! — с отчаянием в голосе вскрикнул Володя. — И тех бы тоже к стенке!
И, пересилив себя, он решительно зашагал дальше.
III
День прошел в делах. Получили кое-какие дополнительные указания, побывали там, куда приказывали пойти, чтобы передать распоряжения. Сдержанно сообщили о недопустимой болтливости и уличном позёрстве поручика Явольского. Начальство сказало: «Примем к сведению и взгреем, но в данный момент изменять что-либо в плане восстания уже поздно».
Вернулись к обеду. Ели с аппетитом, много. Потом легли спать. Встали, когда солнышко уже садилось. Было около восьми часов вечера. Стивина сестра Зоя позвала ужинать.
— Ну и молодежь же теперь! — разыгрывая из себя ужасно взрослую, кокетничала она. — Только едят и спят, спят и едят! Хотите после ужина на качелях покачаться?
Стива, уже вновь преисполненный ужасной важности, чуть было не выругал сестру, но Володя быстро сказал:
— И отлично, Зоенька!.. Я даже сам хотел вам предложить.
Стива с удивлением посмотрел на друга. Последние, такие важные часы и вдруг детские удовольствия! Хорошо ли это?
И, поняв, что значил вопросительный взгляд друга, Володя, лишь Зоя убежала, сказал, хлопая приятеля по плечу:
— Правильно, Ставка! Мы выспались и всё равно скоро теперь не заснем. А если будем лежать да ворочаться — мысли разные придут. А мыслей больше не надо! Всё уже удумано. Следовательно, надо эти часы, пока все в доме не заснут, провести весело, ладно, молодо.
И опять Стива поразился основательности и мудрости друга. И часы после ужина пролетели быстро, великолепно. Выше крыши взлетала качельная доска; хохотала и визжала Зоя и смеялись мальчики, теша девушку. А в саду доцветала черемуха и сладко пахло с клумб жасмином и левкоями. Дом спал. Весь город спал. Шел второй час ночи.
И, в свете затяжки папиросы посмотрев на свои ручные часики, Володя сказал:
— Ну, пора! — и спрыгнул с качельной доски.
— Уже спать? — надула губки Зоя. — Ну и молодежь же теперь пошла!
— Не спать, Зоенька, а воевать! — вздохнул Володя. — А вы вот действительно ложитесь спать и никому до утра не говорите о том, что мы вам сейчас скажем. Через полтора часа мы должны взять тюрьму, освободить заключенных офицеров и начать наступление на красноармейские части. В успех дела верим абсолютно, но каждый из нас может быть убит. Ия, и Стива. Потому поцелуйте нас обоих и перекрестите. Сейчас вы заменяете нам наших матерей, потому что, щадя их, мы ничего им не сказали. Ну же, перекрестите и — в губы! Э-ге-ге, плакать не надо! Не смейте плакать! — строго приказал он. — Теперь — революция, девушки должны научиться быть такими же твердыми, как и мужчины. Боже вас сохрани разбудить вашу маму! Целуйте брата.
Ночь была звездная, ясная, тихая. Лишь две-три собаки, сонно тявкая, перекликались где-то. Юноши вышли, одетые в легкие кадетские шинели, эти черные пальтишки, с которых революция срезала погоны. На кадетских летних фуражках с белым верхом кокард тоже уже не было.
Стиву била нервная дрожь.
— Я не трушу, не подумай! — сказал он. — Это так: сам не знаю от чего.
— Пройдет! — успокоил Володя. — Сестренка тебя расстроила.
IV
У ворот кладбища юношей окрикнули.
— Царь и Бог! — ответил Володя.
— Проходите, и по аллее направо. А, Зайцев и Злобин…
— Лобачев? — узнал Стива однокашника, тоже шестиклассника. — Здорово!
И нервной дрожи — как и не бывало: ведь все же свои, кадеты! Разве можно, находясь со своими, чего-нибудь бояться, нервничать? Ведь они же не дадут тебя в обиду, как и ты их в обиду не дашь!
— Кто еще тут из наших?
— Да почти весь пятый и шестой класс.
Седьмого класса в корпусе не было: все семиклассники влились уже в боевую группу атамана Семенова на ст. Маньчжурия.
— А кто еще кроме кадет?
— В том и дело, брат, — пока почти никого!
— Явольский оружие доставил? Винтовки и патроны?
— Тоже нет.
— Странно. Всё это очень странно!
— Может, еще привезет. Вот кто-то еще. Кто идет? Пароль.
— Бог и Царь!
— Проходи. Так и есть, опять наш, Вадбольский, пятиклассник?
— Так точно.
— Ишь, и с винтовкой. А стрелять-то ты умеешь?
— Еще и тебя, шестиклассника, поучу.
— Ишь ты какой!.. Ну, иди, иди. По аллее, потом — направо.
Всего на кладбище собралось девяносто два человека. Три четверти этой группы составляли кадеты. Остальные — офицеры и штатские добровольцы из организаций. И никто из собравшихся на кладбище не был предупрежден о том, что болтливый поручик Явольский, выехавший, как ему было приказано, на повозке, где под соломой было спрятано порядочно винтовок и достаточный запас патронов, арестован неподалеку от кладбища людьми из Чека. Погубила поручика любовь к хорошеньким девочкам. И еще большего не знали кадеты, самого страшного, — что восстание руководителями организаций отменено, отставлено, ввиду провала Явольского.
