Марья Михайловна переехала под Москву, устроилась на Кольчугинский инструментальный завод конторщицей, брала работу на дом и тоже, как Анна Маргарета, сама поставила на ноги всех детей.
Анна Васильевна поступила на курсы Лесгафта, Михаил Васильевич стал биологом.
Двух детей своих Марья Михайловна, к ее глубокому горю, пережила.
Александр Васильевич в двадцатилетием возрасте застрелился от несчастной любви к цыганке.
Младший — Евгений Васильевич Плотников — был сначала комиссаром Временного правительства в Новохоперске, затем перешел на сторону большевиков, стал заместителем наркома здравоохранения Каминского.
Но все это было еще впереди, когда в 1909 году юная русская курсистка Аня Плотникова вышла замуж за Рудольфа Ган гнуса и у них появились дети — в 1910 году мой будущий отец Александр и в 1914 — моя будущая «тетя Ра».
Рудольф Вильгельмович прекрасно говорил по-русски, по-не-мецки и по-латышски, но, конечно же, был немцем.
Словом, учительница физкультуры со станции Зима отличалась незаурядным нюхом на немчуру.
Следовательно, когда во время войны я ненавидел всех немцев, я, сам того не ведая, ненавидел и своего дедушку Рудольфа, и его отца Вильгельма, выдувшего этот волшебный хрустальный шар.
Но главное потрясение было впереди.
Через дортмундского Гангнуса я узнал, что есть и другие, австрийские Гангнусы — потомки родного брата моего дедушки Рудольфа, банковского служащего Зигфрида, сразу после начала войны перебравшегося из Риги на родину «Сказок венского леса».
Я шел на встречу с неизвестной мне родней в старинном венском кафе с опасениями — ведь они могли оказаться или не очень хорошими, или неплохими, но смертельно скучными людьми, с которыми не о чем разговаривать.
К счастью, они мне очень понравились — это были интеллигентные люди, но не снобистского склада — фармацевт, медсестра, инженер-строитель, который, кстати, как две капли воды был похож на моего сводного брата Володю, только чуть располневшего и поседевшего. Все они читали «Маму и нейтронную бомбу», откуда и узнали о судьбе российских Ганг-нусов и о моем существовании.
Разумеется, при встрече мы показывали друг другу наши семейные фотографии. Глава клана австрийских Гангнусов — восьмидесятилетняя Эрмина Гангнус — вдова брата моего дедушки Рудольфа — вздохнула:
— Жаль, что Зигфрид не дожил до этого дня и не познакомился с тобой — вы бы подружились. Он был очаровательным карикатуристом, прекрасным резчиком по дереву, вообще у него была такая артистичная натура…
Всплакнув, она протянула мне фотографию моего двоюродного дедушки.
Я остолбенел.
С фотографии на меня смотрел стройный офицер гитлеровского вермахта, с веткой сирени в руке, и приветливо, хотя и с оттенком извинения, мне улыбался, как будто хотел сказать глазами: «Ну вот, мы наконец и познакомились… Мог ли ты представить во время войны, что у тебя есть такой родственник?»
Чуть запоздало поняв мои чувства, Эрмина смущенно убрала фотографию, быстро заговорила:
— Он так переживал, когда его мобилизовали… А что он мог поделать! Но, слава Богу, его направили не в Россию, а в Италию… Ему там так понравилось — особенно во Флоренции… Его нельзя было вытащить из галереи Уффици. Он даже начал изучать итальянский язык…
В этом венском кафе я подумал, что когда-то на земле было совсем мало людей, с которых мы все начались, и, наверно, мы все — не найденные друг другом родственники. И любая война — это война гражданская, братоубийственная.
Как нырнуть внутрь хрустального шара родословной и коснуться кончиками пальцев его дна?
Да и может ли быть у него дно?
…Когда харьковчане выдвинули меня в 1989 году в Совет Народных Депутатов СССР, моя мама сказала:
— Кстати, попробуй найти в Харькове особняк своей двоюродной прабабки на бывшей Миллионной улице… Кажется, сейчас это улица Ленина…
Я так и обмер.
— Какой еше особняк? Какой прабабки?
— Четырехэтажный. Она когда-то жила там совсем одна с двумя сотнями кошек…
— Постой, мама… Ты же сама рассказывала, что твои предки в конце девятнадцатого века были сосланы из Житомирской губернии в Сибирь, на станцию Зима, за крестьянский бунт… Откуда же у простой крестьянки четырехэтажный особняк да еще и две сотни кошек? Зачем же ты мне сказки сказывала и про «красного петуха», подпущенного помещику, и про то, как до станции Зима наши предки добирались пешком в кандалах? — растерянно, оторопело бормотал я.
— Все правда — и «красный петух», и кандалы… — частично успокоила меня мама. — Только прапрадед твой, Иосиф Байковский, никакой не крестьянин. Он был польский шляхтич, управляющий помещичьим имением, но возглавил крестьянский бунт. Голубая кровь ему не помогла — кандалы на всех были одинаковые.
Итак, легенда о моем рабоче-крестьянском происхождении с треском разваливалась. Оказалось, что я и со стороны моего прадедушки Василия Плотникова, и со стороны прадедушки Иосифа Байковского — дворянин. Вот уж не думал, не гадал…
Жена Иосифа Байковского, вместе с ним отправившаяся в Сибирь, была украинка.
Их дочери — Ядвига и Мария — дома говорили между собой не только по-русски, но и по-польски и по-украински. В детстве вместе со стихами Пушкина я слышал от них Шевченко и Мицкевича в оригинале.
Сестры были полной противоположностью друг другу.
Ядвига Иосифовна, вышедшая замуж за русского сибиряка слесаря Ивана Дубинина, была небольшого роста, с почти неслышной походкой и всегда защищала меня в детстве от справедливой, но безжалостной палки своей суровой могучей сестры, от которой я спасался, забираясь на самую верхушку столба ворот нашего дома.
Высокая, прямая, неулыбчивая Мария Иосифовна — будущая мать моей матери — стала женой белоруса Ермолая Наумовича Евтушенко, сначала дважды Георгиевского кавалера, затем красного командира с двумя ромбами, затем «врага народа».
Так кто же я?
Я русский поэт, а не русскоязычный.
Я русский человек по самосознанию.
Самосознание и есть национальность.
Мои мать и отец любили друг друга недолго, но я их люблю всегда.
Я люблю всех женщин, которых я когда-то любил.
Я люблю свою жену Машу.
Я люблю всех своих пятерых сыновей.
Я люблю Пушкина и Володю Соколова, Шостаковича и Булата Окуджаву, Петрова-Водкина и Олега Целкова, великого сибирского шофера моего дядю Андрея Дубинина и великого футболиста Всеволода Боброва.
Я люблю станцию Зима, Переделкино, Гульрипш, где сейчас от моего сожженного дома остался только пепел.
Я люблю скрип саней по снегу, баню с березовыми вениками, сало с черным хлебом, малосольного омуля, моченые антоновские яблоки.
Я, правда, почти не пью водки, потому что она убивает память, но водка незаменима на поминках, а мне на них приходится сиживать все чаще и чаще, как будто все они сливаются в одни Большие Поминки по той Большой Стране, в которой я родился и которой уже нет и никогда не будет.
Но я люблю и другую — Самую Большую Страну — человечество.
Я люблю Гранд Каньон не меньше, чем Байкал.
Я люблю «Девочку на шаре» Пикассо не меньше, чем «Тройку» Перова.
Я люблю Эдит Пиаф и Жака Бреля не меньше, чем Русланову и Высоцкого. Я люблю Габриэля Гарсиа Маркеса не меньше, чем Андрея Платонова.
Я люблю фильм «Похитители велосипедов* не меньше, чем «Летят журавли».
Я люблю гениев дружбы — грузина Джумбера Беташвили, убитого во время абхазско-грузинской бойни, американца Альберта Тодда, австралийца Джеффри Даттона, шведа Пера Геди-на, итальянку Евелину Паскуччи, — с которыми мы срезу начали понимать друг друга с полуслова, — люблю их не меньше, чем моего школьного кореша электромонтажника Лешу Чинен-кова, чем Леню Шинкарева, с которым мы прошли семь сибирских рек, чем Евтушенкове да N» I — подводника Юру Нехо-рошева.
Наши отечественные блюстители чистоты крови давно пытаются поставить под сомнение мою «русскость*, распространяя слухи, что я — замаскировавшийся еврей, хотя уж еврейской-то крови, к их бессильной ярости, у меня ни капли. Они радостно влепились в довоенный учебник тригонометрии для средней школы, соавторами которого были мой дедушка Гангнус и Гурвиц, и называют меня на своих черносотенных сборищах не иначе, как в плюрале «эти гурвицы-гангнусы*, приписав мне и фамилию дедушкиного соавтора…
Когда в 1990 году моей маме Зинаиде Ермолаевне Евтушенко исполнилось восемьдесят лет, она продолжала работать газетным киоскером на углу проспекта Мира и площади Рижского вокзала.
Ее в тот день завалили цветами и подарками те люди, которые жили или работали вокруг и столько лет покупали из ее добрых рук газеты не всегда с добрыми вестями, что уже от нее не зависело.
