Празднество продолжалось допоздна.
Богдо-гэгэн, придя к власти, сформировал новое правительство из князей и высших лам. Ханда-Дорджи, тот самый Ханда-Дорджи, который ездил с делегацией в Петербург, стал министром иностранных дел, Далай-ван занял пост военного министра, далама Церен-Чимид был назначен премьер-министром и министром внутренних дел, Тушету-ван Гомбо-Сурун — министром финансов, Намсарай-гун — министром юстиции. Правительство установило новое летосчисление, по которому годы правления богдо-гэгэна отныне будут называться годами «многими возведенного».
Да, теперь правительство было чисто монгольским. Правда, ханом Монголии стал ««живой бог», «воплощение Будды на земле» тибетец Джебдзундамба, по сути, чужеземец. Но араты слепо верили в авторитет богдо-гэгэна, преклонялись перед его святостью и готовы были идти за ним. Влияние богдо-гэгэна распространялось далеко за пределы Халхи. «Многими возведенный» хан понимал, на какую высоту вознесли его события. Стремясь создать обширное монгольское государство, он в первый же. день правления обратился ко всем монгольским племенам с призывом к объединению. Этот призыв скоро был услышан: на востоке заволновалась Барга. Бар-гуты с боем заняли Хайлар и объявили о своем присоединении к Внешней Монголии. Да и вся Внутренняя Монголия тоже закипела, забурлила. Во многих княжествах изгнали маньчжуров и китайцев и признали над собой власть богдо-гэгэна. Во всех монгольских районах Китая разгоралась борьба.
Сухэ радовали все эти события. Наконец-то, наконец сел на коней монгольский народ!
Но жизнь по-прежнему оставалась тяжелой, и никакого улучшения не предвиделось. Семья Дамдина бедствовала, и Сухэ раздумывал: не податься ли ему снова на тракт? Раньше представлялось так: стоит только изгнать ненавистных цинов, и все сразу же переменится к лучшему. Но пока что все оставалось без изменения. Опять приходилось искать мелкую поденную работу: колоть дрова, собирать аргал, переносить тяжелые вьюки.
Как-то на базарной площади Сухэ встретил человека, которого видел до этого лишь однажды: погонщика из Дархан-бэйлэ Дзасакту-ханского аймака. Это он рассказывал о русской революции 1905 года, о славном, герое Аюши.
Погонщик не признал Сухэ. А когда они разговорились, рассмеялся:
— Значит, ты и есть самый младший сын Дамдина? Дэндыба помню, а тебя нет. Мал ты был тогда. А меня вот на старости лет солдатом сделали. Солдат я особенный — не воюю, а подвожу фураж. Главные казармы находятся за городом, но туда не попасть — там таких, как я, полным-полно. Живу в своей юрте, иногда хожу на службу, а в остальное время подыскиваю работу — нужно же кормить семью. Вот и защищай власть богдохана, если не дают ни жалованья, ни обмундирования, ни еды!
Кричат: «Свобода, свобода!» А нам, аратам, от этой свободы еще и пылинки не перепало. А в хошунах все по-прежнему: дерут с аратов подати, заставляют пасти княжеский скот, отбывать уртонную повинность. Богдохан от пьянства распух, а у меня сын умер с голоду. Ты молод еще, а я понимаю что к чему: никакой свободы для бедного арата не будет. Сперва маньчжурские чиновники да купцы сидели на нашей шее, а теперь свои князьки усядутся еще крепче. Хутухтам и хубилганам тоже денежки нужны. Вот и рассуди, какой толк арагу от такой свободы.
— А что слышно об Аюши? — спросил Сухэ.
— Аюши еще тогда выпустили на свободу. Вернулся он в свой аймак и опять поднял аратов против маньчжуров и князей. В этом году араты откочевали в горы, оставили князя Манибазара одного и создали свой народный дугуйлан. Теперь у них аратское самоуправление. СамЪ собой управляют и никому отчета не дают. Крепкий там народ. А наш Аюши — настоящий герой. Погоди, он еще и богдохану голову скрутит!..
Бесстрашные слова погонщика раскаленными угольями падали на сердце Сухэ.
А погонщик между тем продолжал:
— Я бывал в свое время и в России и в Пекине, повидал всего. Ждать свободы от царей и ханов — пустое дело. Вот если бы каждому нойону вырвать сердце из груди…
После речей погонщика Сухэ ночью не мог уснуть. Перед глазами все стояло перекошенное злобой, темное лицо погонщика. Значит, в Монголию пришла не настоящая свобода и не следовало так спешить в Хурэ…
Да Сухэ и сам видел, что жизнь аратов осталась все такой же, как и была. Они по-прежнему оставались крепостными, и по-прежнему нойон был полным властелином у себя в аймаке. Не стало маньчжурских губернаторов, но их место заняли наместники хана — сайты. Каждый из удельных князей стремился выслужиться перед богдоханом, получить новый титул, а потому торопился преподнести «живому богу» богатый подарок. Со всех сторон в табуны хана сгонялись сотни лошадей для обслуживания его самого и его многочисленной свиты. Высшие ламы чувствовали себя хозяевами положения и на князей поглядывали свысока. Это они, они из своей среды выдвинули нового хана Монголии! Пришло их время повластвовать. Ведь теперь и премьер-министром и министром внутренних дел был да-лама Церен-Чимид. Тысячи коней и верблюдов, принадлежавших раньше маньчжурскому императорскому дому, Церен-Чимид роздал высшим ламам, освободил монастырских подданных — шабинаров — от всех налогов.
Ниже богдо-гэгэна стояли семь крупных церковных сановников — хутухт и высшие ламы аймаков. А еще ниже — тысячи мелких хутухт и хубилганов, хомбо-лам, цоржи и прочих «святых» всех категорий. Крупные ламы теперь имели личные владения, население которых находилось в крепостной зависимости, они получали из государственной казны огромные суммы в виде пособий и пенсий. Дело доходило уже до того, что, пользуясь своей близостью к богдо-гэгэну, высшие ламы стали отнимать у владетельных князей их крепостных, пастбищные угодья, стада. Нет, не о такой свободе пелись песни у очагов бедняцких!
И все же маньчжуры и китайцы были изгнаны. Долги китайским ростовщикам больше не лежали на плечах аратов, не нужно было содержать маньчжурские гарнизоны и чиновников.
Но было что-то непрочное в самом перевороте. Что? Почему маньчжуры сдались почти без боя? Помощь белого царя? Но разве цари и ханы дают свободу? Двести лет сидели цины на шее монголов. Забирали лучшие земли, наводнили страну ростовщиками и своими гарнизонами; по сути, забрали всю власть в свои руки, превратили ханов и князей в своих слуг.
Сухэ лежал на кошмах и думал. Он пытался разобраться в событиях последних дней. Но ясности в голове не было. И все же ему казалось, что в Ургу он примчался не зря. Все, что творилось вокруг, как-то касалось и его, он не мог оставаться в стороне от всех этих событий.
Но самое странное было в том, что он пока не мог понять, что же делать дальше. Его никто не призывал, никому не было до него дела. Может быть, добровольно пойти в солдаты? Но на военную службу никогда и никто добровольно не просился. Военная служба была бессрочной. В солдаты забирали насильно. Даже теперь эти порядки не изменились. Быть всю жизнь солдатом, терпеть надругательства дарг, побои, голодать, не сметь сделать шага без разрешения начальника, забыть о свободе…
