Дамдин не удивился возвращению сына. Сейчас творилось такое, что в Ургу приезжали даже из самых отдаленных хошунов. Новостей было много. О них говорили у каждой юрты, на каждом перекрестке. На базарной площади древний улигерчи пел о пришествии Амурсаны. Толстые ленивые ламы едва успевали принимать подношения многочисленных паломников. По вечерам Сухэ и отец сидели на войлоках, тянули из чашек горячий соленый чай и вели неторопливый разговор. Мать молча смотрела на них. Ее глаза в мелких морщинках светились лаской. Она исподтишка любовалась Сухэ: девятнадцатый год, а с виду богатырь — рослый, плечи широкие, взгляд смелый, как у орла. Возмужал, окреп. Из всех детей Сухэ был. самым любимым. Ханда подумывала о том, что пора бы засылать сватов. Обзаведется своей юртой, семьей, хозяйством, и не будет его тянуть куда-то в степь. Но когда мать заговаривала о женитьбе, Сухэ смеялся. Его больше занимали разговоры с отцом. Дамдин мог порассказать кое-что о последних событиях.
— Я так думаю: оросы помогли, — говорил он. — Недаром Ханда-Дорджи ездил к белому царю. Говорят, царь обещал свои войска прислать…
Откуда было знать Дамдину, что в Петербурге обстояло не все так гладко, как шла о том молва. Делегация Ханда-Дорджи передала царю письмо богдо-гэгэна. Богдо писал, что ханы и князья стремятся отделить Монголию от Китая и провозгласить протекторат России над новым монгольским государством.
Царское правительство отклонило эти предложения, так как опасалось осложнить отношения с Японией и другими государствами. Однако оно сразу же потребовало от Дайцинской династии обязательства не вмешиваться во внутреннюю жизнь Монголии без согласования с правительством России. Цины, доживающие последние дни, вынуждены были согласиться с этим требованием. Русское правительство обещало Ханда-Дорджи направить в Ургу батальон пехоты и несколько сотен казаков. Но вопрос о полном отделении от Китая так и остался открытым.
Как только делегация вернулась в Ургу, высшие князья и ламы стали готовить переворот. Они надеялись на помощь из России. Для руководства переворотом был образован комитет из князей и высших лам. Этот комитет 28 ноября вызвал в Ургу из ближайших хошунов монгольские воинские подразделения. Через два дня комитет предъявил маньчжурскому губернатору Сандо-вану требование о выезде из Монголии. В ультиматуме говорилось: «…монголы, сами защищая свою родину, объявляют Монголию Великим полноправным государством, возводят в хан хана Богдо Джебдзундамба хутухту. Войска, чиновники и Сандо-ван должны в трехдневный срок покинуть страну. В случае невыполнения данного требования будут применены военные силы». Сандо-ван рассвирепел, обозвал князей бунтовщиками и выезжать из Урги отказался. Он угрожал мятежникам расправой, сыпал на их головы проклятья и даже предпринял попытку призвать китайский гарнизон. Но гарнизон, состоявший всего из трехсот солдат, не захотел защищать маньчжурских чиновников и перешел на сторону монголов. У резиденции губернатора собралась огромная толпа — многие жаждали расправы с амбанем. В окна полетели камни. Опасаясь народного гнева, Сандо-ван бежал и, как рассказывали, укрылся в стенах русского консульства. Вскоре он под охраной русских казаков выехал в Китай. Приходили вести с запада. Улясутайский цзянь-цзюнь даже не пытался сопротивляться и сразу отказался от своих полномочий. Только кобдоский губернатор отказался подчиниться распоряжению новой власти и с большим гарнизоном заперся в крепости. Он тайно послал своих гонцов в Синьцзян и надеялся в скором времени получить подмогу.
В год беловатой свиньи, 9 числа первого зимнего месяца (16 декабря 1911 года), в монастыре Дзун-Хурэ состоялась церемония восшествия на ханский престол главы ламаистской церкви Джебдзундамбы, получившего титул «многими возведенного».
Перед широкими воротами главного золотого дворца собралась огромная толпа. Сухэ и Дамдина совсем затолкали. В глазах рябило от малиновых, голубых, фиолетовых шелковых халатов князей и их жен, желтых накидок и красных перевязей монахов; мелькали высокие, закрученные, словно рога, прически знатных женщин, шарики-джинсы на шапках чиновников и нойонов. Хутухты, хубилганы, ламы выстроились в ряд. Волнение нарастало, все ждали чего-то необыкновенного. И вот неожиданно весь разноголосый шум покрыл гулкий пушечный выстрел. Вслед грохнули еще два залпа. Раскрылись ворота, и над толпой поплыла четырехколесная русская карета, в которой важно восседали на шелковых подушках «живой бог» и его жена Цаган-Дари. В руках богдо-гэгэн держал золотое знамя. Карету несли восемь здоровенных лам. Впереди, расчищая путь, двигались по три в ряд нойоны с саблями в красных ножнах. Охрана была в парадной форме, с винтовками. За каретой следовали высокопоставленные ламы, настоятели монастырей, администраторы, низшие ламы. Богдо-гэгэн спокойно наблюдал за ликующей толпой. А толпа неистовствовала. Особо набожные бросались под ноги носильщиков, стремились коснуться руками кареты, валялись в дорожной пыли.
Сухэ пытливо всматривался в лицо нового монгольского хана. Богдо-гэгэна он видел впервые. На голове — круглая ханская шапка, украшенная драгоценными камнями и. золотом. Глаза мутные, красные. Под глазами лиловые мешки. И одутловатое лицо, прозрачно-желтое, дряблое, и затуманенный взгляд, и фиолетовый приплюснутый нос — все свидетельствовало о том, что «живой бог» злоупотребляет спиртным. Даже сейчас богдо-гэгэн был изрядно пьян. Иногда на его распухших красных губах появлялась глуповатая улыбка, а глаза начинали масляно блестеть — это случалось тогда, когда он замечал в толпе хорошенькую девушку.
О том, что «живой бог» — пьяница и развратник, рассказывали те, кому доводилось прислуживать при дворе. Богдо-гэгэн очень любил вино и почти всегда был пьян. Делами почти не занимался, а проводил время в приемах гостей. Прием начинался строгим соблюдением придворного церемониала, а заканчивался попойкой и разгулом, в которых принимали участие проститутки, а также сама Цаган-Дари — неофициальная жена богдо. На эти пиры тратились десятки тысяч лан. Цаган-Дари была молода и красива. На ее белый лоб свешивались нити жемчугов. Она бросала плутоватые взгляды по сторонам, и по всему было видно, что вся эта красочная шумная процессия ее забавляет.
Когда карета остановилась, богдо сошел на землю и под восторженные крики народа вместе с Цаган-Дари вошел во дворец через средние ворота. На воротах висело огромное красное полотнище, на котором золотом было выведено «Добро пожаловать! Хорошо повеселиться!». Из дворца вышел бывший министр старой Монголии Пунцукцэрэн. Он остановился, развернул толстый свиток и громким голосом провозгласил создание нового монгольского государства, столицей которого объявлялся Великий Хурэ. Повелителем нового государства отныне будет богдо-гэгэн с титулом «Многими возведенного, солнечно-светлого, тысячелетнего Богдо-властителя». А его супруга Цаган-Дари отныне именуется «Мать страны» — Эхэ-Дагини.
