В свои восемнадцать лет Сухэ еще не мог разобраться во всех тонкостях этой политики. Не знал он и того, что еще летом этого года в Урге высшие князья и ламы, собравшись на тайное совещание, решили послать в Петербург делегацию во главе с командующим войсками Тушету-ханского аймака Ханда-Дорджи. Дайцинская династия была ослаблена
начавшейся революцией, и этот момент был признан благоприятным для отделения Монголии от Китая. Осенью миссия вернулась из Петербурга в Ургу. А 1 декабря 1911 года по степи покатилась удивительная весть:
— Монголия объявлена независимым государством! Богдо-гэгэн Джебдзундамба Восьмой провозглашен ханом Халхи и Дюрбетии и принял титул «многими возведенного»! Китайский гарнизон перешел на сторону монгольского народа. Маньчжурский амбань Сандо бежал.
В это время Сухэ находился на тракте, куда выехал несколько дней назад в поисках заработка. Трясущимися руками держал он листовку с этим известием. С листовкой прискакал из Урги знакомый уртонщик. От жестокого мороза и волнения на глазах проступали слезы. Сухэ читал:
«Наша Монголия в своем первоначальном основании была отдельным государством, а потому, основываясь на древнем праве, Монголия утверждает себя независимым государством с новым правительством, с независимой от других властью в вершении своих дел. Ввиду изложенного, сим объявляется, что мы, монголы, отныне не подчиняемся маньчжурским и китайским чиновникам, власть которых совершенно уничтожается, и они вследствие этого должны отправиться на родину…»
Вот после этого, не раздумывая, Сухэ вскочил на коня и помчался в Ургу.
«Свобода! Свобода!..»
Колючий снег хлестал в лицо, захватывало дыхание. С лиловых губ коня срывалась пена — он вот-вот готов был упасть. Но какое это могло иметь значение, если в Монголию пришла свобода?! Не нужно больше кланяться до земли маньчжурским чиновникам, не нужно вымаливать у купца отсрочки, можно ходить где угодно с гордо поднятой головой. И все, кто задолжал, попал в кабалу, вздохнут полной грудью. Бамбуковая палка чужеземного солдата не коснется больше спины арата. Жгучая радость переполняла сердце Сухэ. Он хотел видеть всех счастливыми, будто заново родившимися, такими, каким сейчас был он сам.
Значит, великий батыр Амурсана сдержал свое слово. В вое степного ветра Сухэ чудилась песнь о свободе. Ему хотелось сейчас быть в самой гуще событий. Всем своим существом, как тысячи людей всех монгольских племен, он ждал этого дня и, наконец, дождался. Он чувствовал себя стрелой, выпущенной из лука. Знал, что маньчжуры так просто не уйдут из Монголии, и готов был сразиться с ними. Кровь с шумом била в виски, гудел ураган в ушах, а сердце от избытка счастья готово было выскочить из груди. Сухэ еще не ясно представлял, зачем скачет в Ургу, но твердо знал, что там он нужен.
Разгоряченный конь, завидев что-то на дороге, встал на дыбы и внезапно рухнул. Сухэ едва успел соскочить с седла. Некоторое время он растирал ушибленное колено, а потом повернулся к коню. Он сразу же понял, что скакун больше не встанет на ноги. А до Урги, по расчетам Сухэ, было совсем близко.
Сухэ стремился к свободе, надеялся на коня, что тот не сдаст, а теперь стоял в степи беспомощный, готовый заплакать от бессильной злости. Жалость к коню, которого он любил, переполнила его. Но мысль о свободе была сильнее всего. Сухэ опустился на колени, обнял шею скакуна.
А может быть, скакун еще встанет на ноги?.. Где-то здесь неподалеку находилась юрта арата Гончига. Бросив последний взгляд на вытянутое тело коня, Сухэ зашагал в пургу. Юрта выросла перед глазами совсем неожиданно; будто родилась из снежного вихря. Залаяли собаки, вышел Гончиг. Он сразу же признал Сухэ. Обычно при встрече они обменивались приветствиями, как принято в степи, заводили длинный разговор, но сейчас Сухэ только проговорил.
— Там мой конь… упал…
Гончиг все понял, не стал ни о чем расспрашивать.
— Иди в юрту, обогрейся, — сказал он. — Не пропадет твой конь..»
Переждав непогоду и дав коню отдохнуть, Сухэ направился в Ургу. Столица в эти дни выглядела особенно праздничной. На пустырях собирались толпы, и никто их не разгонял. Нойоны запросто заговаривали с аратами, заходили в их ветхие юрты, пили чай, толковали о том, как важно сейчас всем монголам действовать заодно. В храмах беспрестанно велись богослужения. Звенели литавры, торжественно завывали флейты, сделанные из человеческой берцовой кости, гудели медные трубы. Синий чад курений, казалось, окутал весь город.
В те времена Урга была религиозным и правительственным центром Монголии. Самое примечательное заключается в том, что название этому городу дали русские купцы и путешественники. Слово «Урга» (испорченное от «орго» — дворец, ставка) монголам было почти неизвестно; они называли свою столицу Да-Хурэ, или Ихэ-Хурэ, — «Большое стойбище»; или же Богдо-Хурэ — «Священное стойбище»; но чаще всего просто Хурэ. Когда-то здесь, в широкой долине реки Толы у подножья лесистой горы Богдо-ула, стоял монастырь главы монгольской церкви — перерожденца Джебдзундамбы-хутухты. А позже вокруг монастыря разросся город.
Этот город состоял из двух частей — монгольской и китайской. Грязные немощеные улочки, войлочные юрты, подворья, обнесенные частоколом, китайские мазанки. Главным украшением города были монастырские храмы. В их архитектуре, яркой, жизнерадостной раскраске словно воплотился самобытный строительный гений народа. Золотые и зеленые черепичные крыши с загнутыми вверх углами, словно стремящиеся улететь ввысь, нежно позванивающие колокольчики по углам, сверкающие на солнце молитвенные тумбы, зеленые драконы, изумительная по свежести красок роспись, белые субурганы — надгробья, пышные дворцы «живого бога» — богдо-гэгэна — все создавало некую почти сказочную картину, навевало мысли о древности. На западном холме поднимались кумирни монастыря Гандана. Были в Урге и другие монастыри.
Вся страна была покрыта густой сетью буддийских монастырей. В 2 565 монастырях, храмах, кумирнях находилось свыше ста тысяч лам, почти половина всего мужского населения страны. Это была огромная армия паразитов, живущих за счет трудового аратства. Поставив себе на службу ламаистскую церковь с ее проповедью непротивления злу, маньчжурские завоеватели стремились убить в некогда воинственном монгольском народе волю к сопротивлению, оторвать мужское население от производительного труда, затормозить развитие экономики, задержать рост народонаселения. Ламаизм — разновидность буддизма — был по своему духу и характеру религией отчаяния и безнадежности, он звал людей к смерти, к преодолению жажды жизни.
