наконец, дали однокомнатную квартиру в Кузьминках. Он тут же выпрямил свою партийную линию и перестал колебаться. Но большим фанатиком все же не стал. Что вы хотите от человека, который дома говорил по возможности только на идиш? Он по-прежнему жадно слушал новости об Израиле-стране. Израиль преждевременно погубил себя чрезмерной страстью к лечению, что усугублялось его правом лечиться в больницах для старых большевиков.
В одной из таких больниц ему сделали операцию, которую он мог бы и не делать. Израиль скрупулезно использовал те месяц или полтора, которые ему как персональному пенсионеру ежегодно полагались на лечение в больницах. Весной 1969 года он снова лег в больницу — использовать положенный ему месяц. Соседом его оказался антисемит, также персональный пенсионер.
— Что это у вас такое безобразное имя? — стал он приставать к Израилю.
— Не хуже, чем у вас!
Соседа звали Николай Александрович — так же, как последнего русского царя. Все это Израиль рассказывал мне на идиш в присутствии соседа: «А шварцер!» [32] — жаловался он.
Израиля часто навещала его старая любовь Маня Блэхман. Как-то, когда Неля была у Израиля, а Маня уже ушла, Израиль радостно приподнялся и, гордясь, сказал: «А правда, она еще красивая!» Это было правдой. Маня вплоть до самого моего отъезда сохраняла следы прежней красоты.
Через несколько дней у Израиля случился инфаркт, и его не стало. Рива ненадолго пережила Израиля. У нее давно была гипертония, и она оставила этот мир в 1970 году без тех мучений и страданий, с которыми ушли мать, Геня и Яша. Она умерла в той же больнице, что и Израиль, и была похоронена нами рядом с ним.
В мае 1969 года наступила моя очередь защиты. Пришло много хороших отзывов на диссертацию, а один из них, совершенно неожиданный, был подписан директором Института математики Сибирского отделения Академии Наук академиком Соболевым, который рекомендовал мне написать книгу на основе диссертации. На защиту пришел Ратмиров и очень хвалил меня. Кандидатское звание было присвоено единогласно, и вечером того же дня я пригласил всех в ресторан. Мне было приятно слышать, как один из сотрудников Воронова сказал, что он уверен, что я с равным успехом мог бы защищать диссертацию и в других областях. Он назвал биологию, экономику и историю. Но система защиты в ИАТ была двухстепенная. Мою диссертацию должен был утверждать общий ученый совет института. Это затягивало сроки выдачи кандидатского диплома. А пока что я продолжал отбывать крепостную барщину у Макарова.
Летом 1969 года Макаров вместе с главным конструктором НИИТ Ковалевым отправились в Париж на международную выставку. Условием включения в такие делегации было знание иностранного языка. Оба невежды указали в анкете, что якобы знают французский и даже посещали курсы. В порядке наставления я велел им брать все проспекты и рекламы, какие только можно, и даже пытался им что-то втолковать по технической линии. Но главная их забота была другая: в точности, как в известной песне Саши Галича, они закупали консервы, чай, водку, шоколад, колбасу, чтобы не тратить в Париже валюту на еду. Вернулись они с чемоданом проспектов, но из них самих нельзя было выудить и двух связных слов.
Что же они видели на выставке? Они решительно ничего там не поняли, да это их и не интересовало. Вот тут и была моя первая поистине грандиозная задача! Они заранее рассчитали, что отчет за них напишу я по проспектам! Я должен был написать отчет объемом в несколько сот машинописных страниц за две-три недели! Отчет Ковалева и Макарова должен был быть частью общего отчета всей делегации. Они торопили меня, чтобы самим узнать, что же они видели на выставке. Ковалев был так благодарен, что дал мне месяц лишнего отпуска, но как! Он разрешил мне оформить командировку, куда я сам захочу. Я поехал в Ленинград и в старинную столицу Литвы Тракай.
Поводом к посещению Тракая был семинар по математической логике. Цель семинара была сформулирована столь расширительно, что я подал тезисы доклада на весьма постороннюю тему и даже был включен в программу семинара его устроителями. Приехав, я понял, что мой доклад не к месту, и снял его. Но зато я отлично провел время. Погода стояла изумительная, и каждый день можно было купаться в Тракайском озере.
Однажды, когда там купалось несколько логиков, я вздумал рассказать им полуполитический анекдот. Юра Гуревич, тогда еще свердловчанин, а потом одно время профессор Беер-Шевского университета, недружелюбно посматривал на меня, и вообще была какая-то неловкость. Когда я ушел, бдительный Гуревич набросился на Юру Гастева:
— Ты этого человека знаешь? Кто это? Чего-то он вдруг анекдоты рассказывает?
— Знаю! — твердо ответил Юра.
— Давно?
— С сегодняшнего утра.
— И ты ему доверяешь?
— Да ты посмотри, какой у него нос! — закончил полемику Гастев решающим аргументом.
21 августа была годовщина вторжения в Чехословакию. Утром группа логиков, в основном из Ленинграда, вышла из гостиницы с импровизированными эмблемами в честь Чехословакии. Между ними и их испуганным шефом Шаниным завязался нелепый политический диспут. «Вы еще молодежь, — упрекал он своих учеников, — вы не знаете, что такое фашизм!»
Было еще одно крайне отрицательное последствие моей работы в НИИТе. Я дал подписку не общаться с иностранцами, что включало даже народы братских стран, в том числе и Монголию. Сейчас дело коснулось Олега Прокофьева. Он давно разошелся с Соней и уже почти семь лет добивался разрешения на брак с англичанкой-искусствоведом Камиллой
Грей. Этот вопрос обсуждался на высших уровнях — Хрущевым и Косыгиным — и застопорился совсем после бегства на Запад Светланы Аллиллуевой. Олег советовался со многими, в том числе и со мной. В последнее время главным его юридическим советником стал Алик Штромас. И вдруг, летом 1969 года, их брак разрешили в рамках обмена шпионами. Я позвонил Олегу и объяснил ему, что пока видеться с ним не могу.
Когда в 1969 году началась война на истощение, и советские газеты стали перепечатывать фантастические египетские сводки о неимоверных израильских потерях, я был свидетелем любопытного разговора на знаменитом предприятии в Подлипках. Раньше там был генеральным конструктором Сергей Королев, и там проектировали космические корабли. В комнату, где сидело человек 20, вошел сияющий жлоб и с торжествующим видом стал перечислять израильские потери.
— Ну, теперь все пойдет иначе, — потирал он руки.
Но его ликование было
