я могу работать в НИИТМе и на мой стаж отказника это не повлияет, но уже во сне я начинал понимать, что это коварная ловушка.
Так вот жизнь свою сам,
Собственной властью
Разрубил пополам,
Надвое, Настежь,..
Владимир Корнилов
В ноябре 1971 года снова стали выпускать евреев одного за другим. Уехал славный потомок раввинов Лева Наврозов, перехитрив всех. Он первый из известных людей, приехав в Вену, отказался ехать в Израиль, объяснив в СОХНУТе, что своими знаниями принесет в Америке еврейскому народу больше пользы, чем в Израиле. Это он, Лева Наврозов, был московским Колумбом, открывшим Рим для советских евреев.
В конце ноября я получил вызов, который шел из Израиля всего две недели! Для меня это был ободряющий признак. Я не запомнил фамилию моего «родственника» из Гивагаима, но имя его было Нехемия. Заполняя бланки ОВИРа, я указал, что это моя тетя, сестра отца из Америки, переехавшая в Израиль в годы кризиса. Только в Израиле я узнал, что «Нехемия» — мужское имя.
В начале декабря Олег и Камилла отмечали первый день рождения их дочки Анастасии. Как всегда, Камилла была весела, открыта и оживленна. Олег и Камилла собирались в Сухуми, Камилла была опять беременна. В конце декабря Камилла скончалась в Сухуми. Погубила ее советская бесплатная медицина. Ей сделали укол и внесли желтуху. Я поспешил к Олегу. Он признался, что будет добиваться права сопровождать ее гроб с намерением не возвращаться. Десять дней ждал Олег решения властей, и те сдались. Он уехал, чтобы уже никогда не вернуться. Роскошный особняк, который обещал стать новым московским салоном, умер, едва успев родиться. Мне довелось пару раз проезжать мимо Алешкино на автобусе, и когда я проезжал мимо дома Олега, отворачивался.
Ты прав, ты прав! — сказал судья.
И Воробья, и Соловья
Я привлекал за клевету.
Подхватывая на лету
Слова, коверкают их суть.
Ты с ними осторожней будь!
Леонид Мартынов.
У Глазова я познакомился с первым иностранным журналистом. Многие тогда уже встречались с иностранными корреспондентами, но у меня еще не было никаких контактов. Умный и наблюдательный Дэвид Бонавия, корреспондент лондонской «Таймс», был известен в Москве. Я пригласил его к себе, и мы стали часто видеться. Я его заинтриговал, и он стал упоминать меня в своих статьях, не называя имени. Я видел несколько раз «Times Literary Supplement» и предложил Бонавии написать туда рецензию на Белорусскую энциклопедию. Почему именно на нее? Такова была моя интуиция. Бонавия согласовал это с Лондоном, и через несколько дней я передал ему свой текст. Я написал также рецензию на антисемитскую книгу сотрудника ЦК КПСС Юрия Иванова «Осторожно, сионизм». Бонавия очень похвалил оба мои опуса, сказав, что они написаны с необычайной для советского человека беспристрастностью.
Где бы я осмотреться смог,
Подсчитать все ошибки и шоки,
Философствовать, стать выше дней?
Илья Бокштейн
1 марта 1972 года я, наконец, подал заявление в ОВИР. Пару месяцев ушло на сбор документов. Официально я не работал и поэтому не должен был представлять характеристику. Не нужна была характеристика и Вере, потому что она уволилась из поликлиники и нигде не работала. Через несколько месяцев после подачи документов она спокойно вернулась на ту же самую работу, где никто ничего не знал.
Я не исключал возможности положительного ответа и все еще надеялся на те мифические два года, о которых нам говорили при поступлении в НИИТМ. Я не хотел втягиваться в бесконечную опустошающую говорильню, во что превращалось, зачастую, еврейское движение. Обсуждался вечный вопрос: отпустят — не отпустят. Это был опиум для многих, замена реальной жизни. Многие на этом сломались. 7 июня инструктор ОВИРа сообщила мне об отказе, разумеется, не сказав ни слова о том, какой срок ожидания мне установлен. Я узнал потом, что на собрании в НИИТМе было сказано, что я побывал на 15 секретных предприятиях отрасли за два года. По моим расчетам получалось 4...
Получив отказ, я сначала зарекся заниматься политической деятельностью. Во-первых, я не думал, что это ускорит мой отъезд. Во-вторых, — резонно опасался, что это втянет меня и не даст работать. Но мне не долго удалось выдерживать свою линию. Я вдруг понял, что если уеду из России с чувством страха и не выскажу вслух того, что думаю, то буду страдать всю оставшуюся жизнь, сознавая себя трусом. Бонавия, после оскорбительного фельетона против него в «Литературной газете», был выслан из СССР. Уезжая, он обещал устроить обе мои статьи. В конце июня он позвонил из Лондона и сообщил мне, что моя рецензия на Белорусскую энциклопедию вышла. Я раздобыл адрес «Таймс» и послал письмо по открытой почте с просьбой выплатить мне гонорар.
Через месяц-полтора в мою дверь позвонили — на пороге показался обросший черной бородой незнакомец. Меня несколько удивило, что он пришел в зимнем костюме и в берете, хотя стояла страшная иссушающая жара. Это был голландский математик с несколько смешной для русского уха фамилией Напкин. Говорил он по-английски хорошо, но гнусаво и с понятным для голландца акцентом. К моей радости, Напкин передал мне привет от Бонавии, которого он встретил на круизе по дороге из Испании в Англию. Меня удивило то, что жена Бонавии ждет ребенка, ибо никаких внешних признаков этого в Москве еще не замечалось. Самое главное было другое. За мою рецензию мне полагался огромный гонорар — 250 фунтов, и Бонавия спрашивал меня, хочу ли я получить все деньги разом в Россию или же открыть счет в Charles Hard's Bank, London, Groove Road 35. Номер моего счета был 25044. Если бы я решил взять все деньги разом, то должен был бы написать Бонавии условный знак 1, а если половину — то 1/2. Я немедленно передал, что хочу иметь все деньги сразу и в Москве. Я извлек графин с наперченной водкой и предложил Напкину рюмку. Тут голландец меня удивил. Как-то уж очень быстро и ловко он ухватил рюмку и, не отказываясь, опрокинул ее без закуски. Заметив мое удивление, Напкин сказал, что в Голландии не закусывают... Подошла моя сиамская кошка Ялка. Я поманил ее: кис-кис-кис. Напкин удивился:
— Мы в Голландии зовем кошек:
