Вот тогда и начался роман Валеры с Татьяной. Теперь они вместе приходили в «Националь», садились всегда вдвоем, и мы понимали их, здоровались издалека, не желая мешать двум этим молодым, красивым, талантливым людям.
Говорят, что любовь созидает. Нет, это разрушительное чувство, оно ломает судьбы людей.
Этот роман длился несколько лет. Он безжалостно прошагал по их душам, оставив после себя развалины. До самой смерти мой дорогой друг не мог оправиться от этого жестокого чувства.
Возможно, не встреться они на съемочной площадке – и у обоих была бы иная, более счастливая жизнь.
Мой друг всю оставшуюся жизнь вел молчаливый диалог со своей любимой, словно хотел досказать ей что-то.
Даже перед смертью он говорил со мной о ней.
А знаменитый шар над эстрадой продолжал висеть, а потом потускнел. Он уже был не нужен. Только на Новый год в нем, как и прежде, отражался свет разноцветных софитов.
И его сняли. На военном флоте, когда корабль отправляют на морское кладбище, в забытую богом бухту, с него снимают государственный герб.
Так же произошло с «Националем». Зеркальный шар был его гербом, под которым собирались пусть ущербные, но очень талантливые люди.
Убрали шар, и началась новая жизнь. Вновь возбудилось КГБ. «Националь» стал прибежищем московских фарцовщиков.
Так, внезапно появился там некий человек по имени Дима, по фамилии Яковлев, он всем с некоторой долей таинственности сообщал, что он якобы драматург, приехал из Риги, а папенька его местный кардинал.
Правда, драматург, видимо, не знал, что латыши в основном протестанты и у них нет кардинала, а главное, что человеку в таком высоком сане семью иметь не положено.
Дима любил поговорить о литературе и в довершение рассказа доставал из портфеля договор на написание пьесы, заключенный с Театром имени Моссовета.
На самом деле он был крупным валютчиком, а кафе сделал местом, куда его подручные приносили скупленную у иностранцев валюту.
Было забавно смотреть, как за щедро накрытым столом восседал Дим Димыч – такая у него была кличка – и принимал своих шестерок. Смешно потому, что в соседнем зале за остывшей чашкой кофе сидел Ян Рокотов и получал добычу от своих бойцов.
Клуб кончился. И хотя сюда часто приезжали Леонид Луков и Иван Пырьев, приходили молодой Андрей Тарковский, Андрон Кончаловский, Вадим Юсов, прежнюю атмосферу восстановить не удавалось.
Мой друг Леонид Марягин, с которым мы познакомились именно в «Национале», рассказал мне о драке с фарцой, в которой участвовали он, Юсов и Тарковский.
А потом «Националь» закрыли на ремонт. Примерно через год двери его распахнулись, но это было уже не то место, к которому мы привыкли.
Исчезла барская сервировка, да и столы заменили, поставили каких-то колченогих уродцев. Сняли гардины и обнажили окна, сломали арку, соединявшую залы.
И начался исход завсегдатаев из «Националя» – только что открылся после ремонта ресторан ВТО на улице Горького.
Пожалуй, последним, кто остался в «Национале» из ветеранов, был скульптор Виктор Михайлович Шишков, по кличке Витя Коньячный, веселый, добрый и щедрый человек.
Когда-то мы с Леней Марягиным, гуляя после «Националя» по ночной Москве, говорили о том, что хотели бы сделать в жизни. А совсем недавно мы с ним подошли к углу Тверской и Манежной, посмотрели на вывеску над дверями бывшего «Националя» и вспомнили вертящийся зеркальный шар.
Воспоминания эти – сны наяву. Цветные сны, в которых живут женщины, которых мы любим, и друзья, ушедшие навсегда.
А еще в этих цветных снах возвращаются к нам события тех давних лет. Человеческая память – удивительный инструмент. Она отторгает все плохое, что ты хотел забыть, поэтому прожитое кажется прекрасным и нежным.
Все-таки странную жизнь мы прожили – спорили, мечтали, забыв о том, что с мечтами надо быть очень осторожным, а то они могут сбыться.
Джаз времен культа личности
1946 год. Первое по-настоящему мирное лето. Прошлой весной капитулировала Германия, осенью сложила оружие Япония.
Вечерами над Москвой пели аккордеоны. Замечательные, отделанные перламутром инструменты привезли солдаты-победители.
Прошлое лето было для них временем надежд и ожидания счастья. Следующий год принес разочарование.
Нелегкий послевоенный быт, продукты по карточкам, невысокие заработки.
Но все забывалось вечером. После работы московские дворы танцевали.
Как только зыбкие московские сумерки опускались на наш район и дома зажигали окна, над площадкой под балконом нашей квартиры загоралась громадная многосвечовая лампа, заливая весь двор нереальным желтым светом.
Лампа эта была предметом конфликтов с управдомом Ильичевым, полным, совершенно лысым человеком, постоянно ходившим во френче-сталинке с двумя медалями на груди: «За оборону Москвы» и «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны».
Все дело было в том, что лампу эту дворовые умельцы подключали напрямую к щиту Мосэнерго, так как в каждой квартире пока еще стояли рядом с электросчетчиком маленькие круглые коробочки, именуемые в народе минами замедленного действия, и если вы растрачивали дневной лимит электроэнергии, раздавался щелчок, и квартира погружалась на несколько часов во мрак.
Лампа же над танцплощадкой значительно снижала показатели домоуправления по экономии электроэнергии.
Ильичев ругался, но с ребятами-фронтовиками связываться боялся.
Народ рассаживался по лавочкам и ждал, когда появится любимец двора лихой аккордеонист и певец Боря.
Фамилию его я не помню, в памяти осталась только кличка – Танкист.
Боря садился на лавочку, пробегал пальцами по клавиатуре сияющего перламутром инструмента и, как всегда, начинал с привезенного из поверженной Германии фокстрота, к которому были пригнаны родные русские слова:
Мы будем галстуки с тобой носить,
Без увольнительной в кино ходить,
Ночами с девушкой гулять
И никому не козырять.
Розамунда!
Подхватывали песню бывшие солдаты и офицеры. Совсем молодые парни из нашего двора.
До войны вряд ли кто-нибудь осмелился бы петь этот польский фокстрот, не опасаясь стать агентом маршала Пилсудского.
Война немного изменила представления о прекрасном. Идеологическая зараза с растленного Запада, минуя погранзаставы, проникла в страну, строившую социализм. Из Австрии, Германии, Венгрии, Чехословакии и Польши демобилизованные везли пластинки с фокстротами и танго. Из Румынии прямо на Тишинский рынок огромными партиями поступали пластинки «белогвардейца» – так именовали до войны милого русского шансонье Петра Лещенко советские газеты.
