меня к обыденной реальности из области «судьбоносных» размышлений.
Меня догоняет старший лейтенант в комсоставской шинели, ушанке и хромовых сапогах. Лицо тонкое, интеллигентное, глаза серо-голубые, волосы светлые. Улыбка приветливая, располагающая.
– Герасимов, Авенир. Будем знакомы, – отрекомендовался старший лейтенант. – Коваленко сказал, что вы пошли на огневые, и попросил вам сопутствовать. Я начхим полка, а временно – и начальник связи. А это мы уже подходим к огневым пятой батареи второго дивизиона. Старший на батарее – лейтенант Заблоцкий Михаил Александрович, мой приятель.
– Скажите, – обратился я к Заблоцкому, – это вашей батареей командовал капитан Апостол?
– Да, – утвердительно кивнув, ответил Заблоцкий, – его ранило при мне осколком в бедро.
– Кто же теперь командует вашей батареей?
– Пока никто. Временно командует батареей командир взвода управления Ветров Михаил.
Вон оно что. А где же тот «свой человек»?! Или тут тоже рука Судьбы?! Напившись чаю у Заблоцкого, мы с Герасимовым, в сопровождении Васильева, отправились осматривать наблюдательные пункты батарей. По первому дивизиону я уже кое-что знал, а вот во втором дивизионе капитана Солопиченко не был ни разу.
Некоторое время мы шли молча. Васильев брел сзади на почтительном расстоянии, понимая, что в разговоре он лишний. Через какое-то время Васильев крикнул:
– Товарищ старший лейтенант, вон НП капитана Солопиченко и с ним лейтенант Телевицкий.
Около стереотрубы, ввинченной в бревно у откоса насыпи, прохаживался крупный, плотный человек. Поношенная комсоставская шинель обтягивала его сильную и стройную фигуру. Капитан Георгий Солопиченко оказался моим сверстником. Но волевое выражение лица, орлиный нос, выдающиеся скулы и подбородок придавали ему солидности и делали его старше своих лет. Я представился ему как начальник разведки полка.
– Не знал я, что в нашем полку существует такая должность, – сказал он, пожимая нам руки, – это по твоей части, – обратился к стоявшему с ним рядом лейтенанту, – твое начальство. Лейтенант Телевицкий, начальник разведки дивизиона.
– Вы, случаем, не из Москвы, товарищ лейтенант? – обратился ко мне Телевицкий.
И я стал всматриваться в его как будто бы мне знакомое лицо. Резкие, выразительные черты мне что-то напоминали.
– Из Москвы.
– А где жили?
– В Протопоповском, на Мещанской.
– Ешь твою корень, – Телевицкий хватается за шапку, – а дом-то, дом-то номер какой? Не семнадцатый ли?
– Семнадцатый!
– Ты смотри, а. Так ведь я-то из четырнадцатого. Я тебя помню. У тебя еще кореш был такой косоротый, с челкой на лбу. Да?!
– Аркашка Боголюбов. В сорок третьем его тяжело ранили. А тебя не Исааком ли зовут?!
– Точно. Исааком. Во, капитан, смотри какая разведка в полку подбирается. В батарее у нас парень-лихач Борька Израилов – так он из Банного. Да ты еще с ним увидишься.
– Слушай, Исаак, хватит трепаться, – остановил Телевицкого Герасимов, – нам с Николаевым еще не в одно место поспеть нужно.
Простившись с Солопиченко и Телевицким, мы направились вдоль насыпи по направлению к полковому НП. Это было новое НП, отработанное по всем правилам инженерного искусства. Майор Шаблий придавал особое значение любым фортификационным сооружениям и с особой серьезностью относился к работам по их возведению. Всякого рода времянок терпеть не мог. Внутренность блиндажа отличалась благоустроенностью. На топчанах могло отдыхать два человека. Просторный стол для работы с документами, отдельный столик для телефонов и рации. Электрическая лампочка от аккумулятора. В боковом отводе траншеи – глубокий колодезь для наблюдателя со стереотрубой. И все это под самым носом у противника.
– Командир полка ушел, что ли, куда-то? – поинтересовался Герасимов.
– Сказал, вскоре вернется, – как бы нехотя отвечал радист, здоровый, мордастый и рыжий парень, мордвин по фамилии Соколов.
– Ладно, – растягивая слова сказал Герасимов, – я пойду. Федоров связь тянет. А его проверять нужно. При Тевзадзе все это спустя рукава делалось. Теперь Шаблий за плохую связь голову оторвать может. Ты это учти – тебе с ним работать.
– Вам, товарищ лейтенант, – пробурчал из своего угла Соколов, – телефонограмма от товарища капитана Коваленки – там на столе.
Взяв клочок бумаги, я прочел: «Начразведки. Выяснить местопребывание немецкого орудия. Подбита наша танкетка. Коваленко».
– Где разведчики? – спросил я у Соколова.
– А я знаю? – буркнул тот.
– Васильев, – крикнул я, – веди к тому месту, где нашу танкетку подбили!
Мы шли вдоль насыпи. Тут линия железной дороги стиснута с обеих сторон небольшими, но высокими рощицами. Передний край немцев проходит по опушке на противоположной стороне линии, и расстояние от полотна дороги до их проволоки не превышает ста пятидесяти метров. Здесь все окружено особенной настороженной тишиной: нет тут ни землянок, ни солдат, ни криков, ни ругани. Вокруг всё точно вымерло.
– Вон она, танкетка, – шепчет Васильев и показывает вверх на насыпь.
Мне непонятно: для чего и зачем попала туда эта танкетка?
– Поначалу, – говорит Васильев, – они туда пушку затащили. Немцы ее накрыли. Потом танкетку прислали орудие стянуть с насыпи. Она тут все утро тарахтела. Немцы, видать, ее для верности поближе подпустили да и врезали. Теперь там и пушка, и танкетка.
– Стой тут, – говорю я Васильеву, – а я наверх слазаю, посмотрю.
Карабкаясь по откосу насыпи, я все время смотрел вверх – туда, где причудливым силуэтом торчали какие-то детали орудия и танкетки, вырисовываясь рваной кляксой на фоне ровного серого неба. Сердце учащенно билось. Я остановился и огляделся вокруг. Нигде не было заметно ничего подозрительного. Всюду, куда ни обращался взор, была бурая талая земля с остатками снега и водомоины с грязной и мутной жижей. Ни единого звука. Ничего, напоминающего о том, что идет война и что тишина эта – обманчивая тишина. Цепляясь за космы прошлогодней травы, я лез все выше и выше. Вот и масса танкетки, рядом подбитое орудие и несколько убитых из прислуги. Танкетка прикрывает меня. В промежутке между катками под днищем я отчетливо различаю пространство за насыпью. А в бинокль видны ряды колючей проволоки и бруствера траншей переднего края противника. Надеясь на то, что меня не обнаружат за танкеткой, я поднялся во весь рост. И не успел я что-либо сообразить, как в густом кустарнике, совсем рядом, почти в нейтральной зоне, полыхнуло пламя, раздался резкий звук, будто лопнула огромная струна или разбилась гигантская бутылка. Я едва успел опрокинуться навзничь. Разрыв снаряда оглушил меня. Били осколочным, но разрыв пришелся по ту сторону танкетки – ее стальной корпус разделил нас и принял на себя и всю силу взрыва, и основную массу осколков. Но под днищем, между катками, обрушилась на меня мелочь, словно кто-то мимо лица швырнул горохом. В мгновение скатился я вниз и встал на ноги. Васильев отупело смотрел на меня.
– Вы ранены, товарищ лейтенант? – спрашивает он меня, и я
