разложил на столе ворох оперативных документов. Спать сегодня не придется – это ясно.
На утро назначено наступление 1069-го стрелкового полка. И нам предстоит поддерживать его огнем всех наших батарей. Коваленко, я и Серега Попов садимся за оформление документов на артиллерийское наступление. Пришел Герасимов и доложил о том, что телефонная связь в порядке и работает по всем направлениям. Командир полка ведет непрестанные переговоры то с командирами дивизионов, то с командиром стрелкового полка, то с начальником штаба Гречкиным. Иногда он просит радиста сдублировать связь. Информативная осведомленность – это один из главных залогов боевого успеха. Заснуть удалось лишь под утро. Мне, как раненому, уступили один из топчанов, остальные дремали сидя.
О господи! Каким же насыщенным событиями оказался этот первый день пребывания моего в такой серьезной и ответственной должности, выдержу ли я силу такого физического, интеллектуального и эмоционально-духовного напряжения?!
13 апреля. Серый, мозглый, туманный рассвет не предвещал хорошей погоды. Сверху сыпалась изморось. Земля обильно наводопела, стала осклизлой и липкой. В передовых траншеях по колено воды.
– Как по такой земле наступать-то, – слышу я разговоры солдат, – по ней и так-то ходить трудно. Ноги то вязнут, то едут.
– Одно слово, число-то тринадцатое, несчастное. Не жди удачи.
И так, очевидно, думали многие. А в первую очередь там – в передовых траншеях. Можно сказать, поражение было запрограммировано задолго до сигнала атаки. Так оно и произошло.
Несмотря на довольно-таки сильную артиллерийскую подготовку, атака пехоты захлебнулась. Мирному, гражданскому человеку никогда не понять, не представить, что, собственно, скрывается за банальным военным термином «атака захлебнулась». Потеряв убитыми и ранеными не один десяток людей, 1069-й стрелковый полк не преодолел даже нейтральной полосы. Наступающие роты, в буквальном смысле, увязли в раскисшей прошлогодней пашне. Люди, лишенные самого примитивного мобильного маневра, непроизвольно становились жертвами автоматного и пулеметного огня. Раненые же, падавшие в это разжиженное месиво раскисшей почвы, были лишены элементарной возможности двигаться – их засасывало, точно в болото. А сверху накрывало минометным огнем противника.
14 апреля. С рассветом 1069-й стрелковый полк вновь предпринял отчаянную попытку подойти к передовым траншеям противника. Но, оставляя убитых и раненых в топкой грязи, наступавшие роты откатились назад. И вновь поднять их в атаку уже не представлялось никакой возможности. Люди лежали на исходном рубеже, и никакие угрозы со стороны представителей политотдела и Смерша не могли заставить их двигаться через это пространство жидкой, липкой грязи, пулеметного огня и минометных разрывов. Наконец, высшее начальство приняло решение прекратить какие бы то ни было активные действия и перейти к стойкой обороне.
Из разговоров командира полка с Коваленко я понял, что стало туго с боеприпасами. Раскисшие дороги затруднили подвоз, а за два дня артподготовки батареи расстреляли почти весь наличный фонд мин. Остался лишь неприкосновенный запас, и полк должен был перейти на лимит из расчета не более одного снаряда в сутки на ствол.
К вечеру погода прояснилась. Тучи шли на восток, гонимые западным ветром. Над горизонтом образовался просвет, в который опускалось солнце, посылая нежаркие свои лучи на землю, перед тем как закатиться на ночь.
Я поднялся в смотровой колодезь и сменил наблюдателя. Внизу, в блиндаже, работал Шаблий. Коваленко с Поповым, как только стало ясно, что наступать более не собираются, отправились в штаб полка.
Командир полка только что получил распоряжение переместиться позициями влево, километра на три-четыре. Значит, вновь предстоит оборудование НП и КП, строительство блиндажей, землянок и огневых позиций. Самое трудное ждет огневиков. Чтобы перетащить минометы по таким дорогам, потребуется немало сил. Машины не пройдут – это ясно. Лошадей нет, и позаимствовать их негде. Все придется делать вручную.
Рассуждая так, я водил рогами стереотрубы и всматривался в те самые места, где два дня подряд наступала наша пехота. На черной от воды пашне, с лохмотьями прошлогодней ботвы, водомоинами и остатками талого снега, лежали тела наших убитых, а возможно, и раненых. Сердце стянуло щемящей тоской.
Наблюдательная щель, в которую были выведены рога стереотрубы, имела хороший защитный козырек, и солнце в течение дня не попадало на стекла объективов. Я же, занятый грустными мыслями, упустил из виду, что солнце, уходящее за горизонт, бросает теперь свои последние лучи напрямую в щель и отражается зайчиками от стекол объективов. Не обнаружить этих отблесков наблюдатель противной стороны просто не мог. А я, точно зачарованный, все рассматривал панораму минувшего побоища. В моем воображении всплывала картина Васнецова – там тоже низко над горизонтом висело солнце и так же неподвижно покоились тела убитых воинов. И я совершенно не обращал внимания на очень близкие разрывы снарядов.
Сильный рывок за ногу, и я молниеносно вылетаю вниз из наблюдательного колодца. Ощущаю резкую боль в пояснице от удара о деревянное сиденье. А где-то совсем над головой взрыв артиллерийского снаряда. Сверху сыплется земля, сбитая волной стереотруба чуть было не проломила мне голову.
– Когда противник берет цель в вилку, – нарочито спокойно произносит майор Шаблий, – то хороший артиллерист должен знать, что следующий снаряд будет на поражение.
Я прилег на топчан. Болит ушибленная спина, ноет раненая нога, учащенно бьется сердце. Федор Елисеевич собирает свои бумаги.
Разрыв необычайной силы сотрясает землянку. Впечатление, что снаряд ударил не сверху, а откуда-то снизу. Вздыбило пол, выпучило стены, перекосило накат потолка, и он готов вот-вот обвалиться.
– Это врезали уже по насыпи, – сказал Шаблий, – и врезали из тяжелого танка. Пора уходить. Оставаться здесь теперь опасно.
Придя в тылы полка, я расположился в одной из землянок штабной батареи на свободном месте. Людей отправили на оборудование нового НП в районе шоссе между деревнями Вороньино и Весна. Закрыв глаза, я лежу на земляных нарах на ворохе сухих веток, плащ-палаток и одеял. В железной печурке весело потрескивает хворост и уютно пахнет дымком. Усатый шофер одной из штабных машин, одессит Панченко, сидит на корточках перед печкой, потягивая махру из толстой самокрутки.
– Болит, что ли, рана-то? – спрашивает он участливо.
– Мозжит немного, – отвечаю я.
– Это ништо. Ежели рана легкая, то с полка лучше не ходить. По госпиталям таскаться. А там неизвестно, куда еще попадешь. Тут все ж какой ни есть, а дом.
– Это точно, – подтвердил я и сделал вид, будто засыпаю.
Говорить мне теперь не хотелось. Одолевали мысли, цепляясь одна за другую. Область Неведомого и Таинственного захватывала, внедряясь в сознание потоком мучительных и неразрешимых противоречий.
С содроганием вспоминаю я двадцать одну пробоину в шинели и осколок, который словно бритвой перерезал ремень портупеи, вырвал клок гимнастерки и остановился на груди против
