двухсерийную картину в Ленинграде и, во-вторых, участие в работе К. Симонова имело непосредственное отношение к приглашению Олега на главную роль в этом фильме.
Здесь я хотя бы в общих чертах расскажу про «Обыкновенную Арктику» Горбатова. Без этого многое в дальнейшем рассказе о нашем общении с Далем будет непонятно, в том числе и причина, по которой именно его роль я считал и считаю в этой картине главной, хотя по коэффициенту трудового участия, как теперь модно выражаться, она вполне соизмерима с восемью остальными главными ролями, в которых были заняты не менее, чем Олег, известные артисты: Ролан Быков, Виктор Павлов, Олег Анофриев и другие.
Эти рассказы Горбатова я любил с детства. В них романтика человеческих отношений, сильные характеры, естественная, как мне казалось в детстве, неизбежность победы добра над злом. Я и лично был знаком с Борисом Леонтьевичем и, несмотря на заметную разницу в возрасте, имел случай поспорить с ним, даже выспорить перочинный ножик на трибуне московского стадиона «Динамо», когда его любимый «Шахтер» (Сталино) проиграл моему любимцу ЦДКА.
Став постарше, я продолжал любить эти рассказы, но к их по-прежнему очевидным для меня достоинствам добавилось знание того, что эти рассказы были написаны человеком, уволенным из газеты «Правда», едва не исключенным из партии, потому что два его брата — крупные партийные и комсомольские работники Донбасса — исчезли из жизни как враги народа. И написаны именно в то время, когда собственная его судьба висела на волоске. Для меня это только подтверждало непритворность вложенного в рассказы авторского чувства.
И, наконец, уже во вполне зрелом возрасте, снова взявшись за эти рассказы с целью воспроизвести их на телевизионном экране, я обнаружил, к собственной радости, что под романтически-энтузиастическим флером в них виден жесткий, цепкий взгляд журналиста, есть точность беспощадных деталей, есть силовые поля подлинных характеров, есть правда, иногда нарушаемая благостностью описаний или концовок. Я имел к тому времени право судить об этом хотя бы потому, что прозимовал на «полюсе холода» не одну, как Горбатов, а две зимы.
Замечательное свойство человеческой памяти — сохранять лучшее и топить худшее, но как часто мы, авторы книг, фильмов, картин, с этим свойством обращаемся по-браконьерски. Не может жить в водоеме только ценная рыба. Ей нечем будет питаться. Даже самая привлекательная для нас часть правды, выловленная из того или иного исторического водоема, очень скоро оказывается нежизнеспособной.
В нашем представлении об Арктике 30-х годов был и существует по сию пору этот проклятый перекос. От снятой в предвоенные годы картины «Семеро смелых» осталась отличная работа великого Алейникова, остальное, к счастью, забылось. В 70-е фильм, сделанный на том же материале, обязан был воспроизвести что-то более существенное, чем романтическая борьба со стихией. Например, самое простое: каким трудным было человеческое существование в этих невероятных по своей бесчеловечности обстоятельствах.
Фильм «Обыкновенная Арктика», в частности, и об этом. Основное обстоятельство сюжета — пять дней пурги, начавшейся сразу после прибытия на арктическую стройку нового начальника. Время действия — 1935 год. Сразу после челюскинцев и непосредственно перед папанинцами.
На стройку, находящуюся в прорыве, прибывает новый руководитель, человек, мало знакомый с условиями Арктики, проштрафившийся где-то «на материке», резкий, малообщительный, для которого понятия «дело» и «человек» сходятся только в том диалектическом единстве, когда первое является целью, а второе — средством. Я пишу все это и с трудом выбираю слова и характеристики, которые подходили бы к этой роли в ее «додалевский» период. Потому что и сразу после картины, и тем более теперь, много лет спустя после ее выхода, мне трудно разделить то, что было придумано изначально, от того, что состоялось в роли с приходом Даля. А надо бы, потому что первоначально, до проб, сама мысль о нем в этой роли качалась, мягко говоря, еретической многим и отчасти даже мне самому.
— Попробуй Даля, — скачал мне отец.
— Даля?!
Прекрасного мальчика нашего кинематографа, обаятельного даже в гневе, и разнузданности, тонкого, ювелирно владеющего всеми оттенками палитры своей вечной юности? Ну, не так красиво я тогда рассуждал, но что-то подобное этому проносилось в голове. И в то же время я удержался от спора. Во-первых, потому, что одно еще более крамольное предложение старшего Симонова уже стало великолепной реальностью в «Живых и мертвых» (Папанов — Серпилии: это была именно его идея). А во-вторых… Во-вторых, было что-то в столь хорошо мне знакомом Дале, что никогда не позволяло общаться с ним на полном «коротке», какой-то всегда присутствовавший или угадываемый тормозок, холодок, какая-то иногда явственней, иногда туманней ощущаемая, запертая на замки комната в столь, казалось бы, открытой, даже распахнутой квартире его жизни.
Чтобы не упустить эту мысль, выскажу ее сразу: может, потому он так свободно и неразборчиво (особенно поначалу) распахивал наружные двери, что сам знал и помнил в себе эту тайную, почти для всех закрытую комнату.
В тот год Олег не работал в театре, жил в перерывах между съемками в разных картинах на даче у Шкловских в Переделкине. Туда я ему и привез сценарий. Мы недолго поговорили и расстались, как мне показалось, более далекими, чем до разговора.
Для меня, отдавшего сценарий, Даль сразу стал экзаменатором, что ли. А для Даля? Наше давнее знакомство как бы заранее обязывало его к снисходительности, лишало возможности резкого суждения, затрудняло отказ. Словом, не знаю, как он, а я два дня прожил трудно. Потом позвонил Даль.
Олег вообще любил по вопросам кинематографа высказываться лапидарно и по возможности афористично, чего, как правило, не допускал в разговорах о театре. Одно из его любимых рассуждений того года было такое:
— Кино надо снимать по-американски. Приходит джентльмен домой, снял шляпу, кинул — хлоп — она на вешалке. В другой раз приходит — кинул — она на вешалке. В третий раз — бац - шляпа мимо — все ясно: что-то случилось — ничего играть не надо.
Так вот, позвонил Даль, и я
