Жигалин. В шуме камыша, в шуме речного водоворота, сосновых крон теперь присутствовали другие шумы. И в этот момент у дальнего берега реки во тьме вдруг блеснула искра. Вторая… Третья…
– Тревога! – вскрикнул Жигалин.
И пронзительный свист разорвал тишину здесь, на берегу, и там, у гусарского бивуака.
Широкая плоскодонка тяжело шла прямо на них, уткнувшись носом в песок, развернулась.
– Напшуд Скомаровский! – Напшуд Яновский! – «Вшистки напшуд!» – «Сатановский напшуд!» – повелительные выкрики заслышались слева и справа у воды.
Из лодки начали выскакивать вооруженные люди. С винтовками наперевес, с саблями, они секли в темноте все, что попадалось – людей, ивовую поросль, камыши. Жигалин, Ла Гранж, подоспевшая засада с левого фланга с трудом отбивали наседавших. Справа послышалась ужасная трескотня ружей.
– В цепь! В цепь! – скомандовал сквозь крики и вопли Жигалин.
А нерусские крики слышались уже за спиной. Стало светать. Сквозь пороховой дым, блеклый утренний свет Ла Гранж увидел людей в странных одеяниях – синих мундирах, жилетах, красных панталонах и болтающихся шароварах. Злобные выкрики нарастали. Подсознательно Людвиг понял, что если он обернется и побежит – будет зарублен или пристрелен.
– Не отходить! – где-то сбоку кричал Жигалин. Его звонкий, почти мальчишеский голос был звучным и крепким, без дрожи. Он остановил редкую, уже было дрогнувшую цепь.
– Не отступать! За мной, ребята! – закричал Ла Гранж и бросился вперед, к реке. Он не видел, кто бежит рядом с ним, но ощущал частое дыхание и тяжелый топот. «Они не возьмут нас!» – мелькнуло в голове Людвига. Впереди, в предрассветном тумане, увидел, что к берегу причаливают лодки с синими мундирами. Решение пришло в мгновение. С размаху влетел по плечи в воду, ухватился руками за борт, налег плечом на край и, напрягшись, с силой толкнул лодку. Миг – и она опрокинулась вместе с синими мундирами. Вторую лодку они раскачивали уже впятером…
Теперь разгоряченный Ла Гранж бежал вдоль воды к ивовым кустам, где шла рукопашная. Все смешалось в его глазах: синие мундиры, разъяренные лица, сверкающие сабли, убитые… В рассветном тумане он ворвался в толпу и без остановки всадил саблю в синий мундир, и в этот момент что-то резкое, будто острая бритва, чиркнуло по руке у плеча.
А от бивуака уже слышался топот и крики: «Ура… ааа…»
Через час полковой доктор деловито рассматривал раненую руку. Повезло: пуля прошла по мякоти левой руки, не затронув кость и нерв.
– Брат, отбились мы… Отбились, брат! – довольно приговаривал Жигалин, наблюдая за работой доктора.
Людвиг не слышал разговоров о стычке – радостной похвальбы, сожалений, упреков в трусости. Он думал об одном: «Что его повело на неприятеля? Страх или долг?» Только сейчас он понял, что страх, который проникает в душу, может уступить место другому чувству, выразить которое никакими словами нельзя.
Генерал Дохтуров сообщал в штаб князя Хилкова, что ночное нападение совершили косиньеры и кракусы – пешие и конные добровольцы. Они следили за отрядом еще от Вислы и в первую же стоянку решили нанести ему урон. В сражении, писал Дохтуров, мы потеряли четырех солдат и одного офицера, трое ранены. У противника убитых 16 человек, в плен взято 18 повстанцев. И особо Дохтуров отмечал, что добровольцы вооружены штуцерами французского производства. Здесь он поставил три восклицательных знака.
Просил также генерал отметить заслуги командира эскадрона Жигалина и его гусар. В конце он поименно назвал отличившихся.
* * *
В польский Сохачев, местечко с улицами, вкось сбегающими к речке, мелкой и спокойной, вошли под вечер.
Отряд быстро разобрался и разошелся по назначенным квартирам с надеждой обсушиться и отдохнуть после утомительных и беспокойных переходов. Эскадронный командир Жигалин, не надеясь на квартирьеров, сам устроил свое жилье. На краю местечка, на пологом спуске к реке среди запущенного сада, нашелся дом с хозяйкою, старой полячкой, сухопарой и породистой. В длинных, идущих анфиладами пяти комнатах расположился Жигалин, Ла Гранж и Бекетов, та же прежняя компания, что впервые сошлась еще в Витебске четыре месяца назад.
Сохачев местное население горделиво называло городом. На взгляд прибывших гусар – деревня деревней. Стоит городок на высоком берегу речки Бзуры, впадающей вниз по течению в Вислу. На другом, низменном берегу сплошным кордоном тянутся густые, со спадающими до самой земли ветлами, заросли ивы. На этой стороне, на взгорке – костел, вокруг которого все то, что и должно быть в каждом польском местечке – базарная площадь с привозом, лавками, швейными и скорняжными мастерскими, шинками и школой.
Дома, крытые где камышом, где дранкой и отличавшиеся ухоженностью, тонут в зелени яблоневых садов. Перед каждым домом – живописные палисады в буйном, ярком цветении, и тут же вьющийся по жердям и стенам домов дикий виноград, а иногда нагло блестящие своими шляпами подсолнухи, непонятно как залетевшие в этот край. Благоухал городской сад с канадскими кленами, березами и спускающейся к самому берегу реки широкой липовой аллеей.
…Людвиг лихо спрыгнул с лошади и крикнул вестового. Устало вытирая пот со лба и разминая ноги, подошел к крыльцу. Со взводом Ла Гранж выезжал на фуражировку, за сеном.
– Як пани? – спросил он хозяйку, входя в дом.
– Добже, добже! – ответила она.
Людвигу хотелось поделиться с ней впечатлениями об увиденном – красоте местности, где он только что был, встрече с монахинями у костела, надоедливом и угодливом еврее, настойчиво торговавшем ему карманный «Брегет» с золотой цепью… Столько впечатлений одного утра! Но суровая пани Ядвига ушла к себе.
Это не то чтобы беспокоило Людвига, он просто не понимал отчужденности, закрытости пани Ядвиги.
Утром следующего дня, не сказав никому, решил пойти в костел.
Костел стоял на возвышении на краю городка, как бы отстраняясь от всего мирского и суетного. Две звонницы, желтый шпиль с крестом сурово властвовали над всем. За спиной костела сбегал к речке крутой темный овраг, поросший орешником.
Людвиг вошел в полумрак. С яркого света он не сразу увидел ряды скамеек, прихожан в темных одеждах, ксендза, читавшего проповедь. Едва различимо вдали на престоле мерцали полукругом огоньки. За алтарем таинственно и недоступно сумеречной радугой светились витражи. На ощупь он подошел к последней скамье, присел. И в это мгновение над его головой, над застывшим пространством собора запел орган, сначала глухо и плавно, а затем, возвышаясь и возвышаясь, резко, с торжественностью победителя разлился в поднебесье. Людвиг преклонил колени… Положил крест… Почудилось в какое-то мгновение – в сумраке вверху качнулись каменные колонны и лязгнули доспехи рыцарей, стоявших привидениями на цоколе. Сколько он простоял под громовыми раскатами? О чем думалось ему? Об отце?
