На следующий же день после освобождения Парижа к Пикассо пришел Поль Элюар с большим альбомом под мышкой. Поэты и художники Сопротивления собирались преподнести его генералу де Голлю. Первая страница альбома предназначена для рисунка Пикассо.
Возвращается Гертруда Стайн, проведшая последние года в Эие, среди людей, отказавшихся повиноваться оккупантам и ушедших в подполье.
В мастерскую Пикассо теперь целыми днями ломится народ, возвращаются друзья, приходят давние знакомые, вместе с ними проникают и просто любопытные. Проникнуть к нему, впрочем, не так уж и трудно, над звонком он приколол небольшой квадратный кусок картона с надписью «Здесь». То есть звоните и заходите. Мастерская напоминает вокзал.
Однако приходят к нему не только друзья, торговцы картинами и охотники за знаменитостями. Благодаря той довоенной большой выставке в Нью-Йорке его теперь хорошо знают в Америке. В его мастерской появляются американские художественные критики, воевавшие в союзнической армии, они задают ему множество вопросов, на которые он отвечает с редкой любезностью. А под влиянием этих энтузиастов и командование американской армии приходит ознакомиться с его искусством; вслед за командованием потянутся простые солдаты. Пикассо превращался в легенду.
Интеллектуальная жизнь возрождается на удивление быстро. Еще не кончилась война, по вечерам город погружается в полную темноту, нет еды и топлива; однако всего через шесть недель после освобождения Парижа Осенний Салон уже открывает свои двери. Его называют Салоном Освобождения. Целая галерея здесь посвящена творчеству Пикассо, такая честь редко выпадала на долю французского художника, а уж на долю иностранца — никогда. Пикассо выставляет 74 полотна, написанных в последние годы, и пять бронзовых скульптур, отлитых во время оккупации. Мир адских видений встречает посетителей. Каждый раз, когда Пикассо представляет свои работы, сделанные в новой манере, публике, даже если она настроена наилучшим образом, нужно какое-то время, чтобы адаптироваться. Но в освобожденном Париже всеобщий настрой не очень этому благоприятствует; очень многие чувствуют себя обманутыми, разочарованными, униженными. Через два дня после открытия выставки состоялась манифестация, производившая впечатление отнюдь не спонтанной, но хорошо организованной. Серьезные взрослые господа встали во главе молодых людей, в большинстве своем студентов Школы изящных искусств, и вступили в зал с картинами Пикассо. И вдруг из зала раздались громкие и удивительно стройные вопли: «Картины убрать! Деньги вернуть!». Чьи-то руки уже стаскивают картины со стен, чьи-то зонтики пытаются проткнуть их. Пикассо принимает вызов: «Живопись создана отнюдь не для того, чтобы украшать квартиры. Это наступательное и оборонительное оружие в борьбе с врагом».
Накануне открытия выставки газета «Юманите» объявила о вступлении Пикассо в коммунистическую партию. Это время массовых вступлений в партию, продиктованных чаще всего убеждением, что это партия Победы, мощная сила сегодня и в будущем. «Ведь именно коммунисты оказались самыми смелыми, как во Франции, так и в СССР, да и в моей Испании тоже», — говорил тогда Пикассо.
Однако не оппортунизм побуждает Пикассо вступить в компартию и даже не уважение. В интервью американской газете «Новые массы» он долго говорил о причинах, толкнувших его на этот шаг. «Я горжусь тем, что могу сказать: я никогда не считал живопись чистым искусством, развлечением; я хотел посредством моих рисунков и картин — ведь это и есть мое оружие — продвинуться вперед в познании мира и людей». И еще: «Мне кажется, я боролся всегда, боролся посредством моей живописи, как настоящий революционер». Но эта борьба была борьбой одиночки; во время оккупации он осознал, насколько один человек беспомощен перед лицом враждебного мира. Однако главной причиной была, видимо, все-таки боязнь одиночества. Все последние годы он творил в тишине и чувствовал холод, теперь же повернулся лицом к огню. «Я снова среди своих братьев», — говорит он.
Американские журналисты очень интересовались одним обстоятельством, а именно: поскольку теперь Пикассо стал коммунистом, сменит ли он свой стиль, свою манеру в творчестве. Пикассо ответил не без юмора: «Если бы я был сапожником, то — роялист я или коммунист — это обстоятельство не сможет заставить меня иначе шить сапоги, для того только, чтобы продемонстрировать мои политические убеждения». Подобные заявления спровоцировали волну ненависти, заложенной еще во время гитлеровской оккупации, ненависти против современного искусства, которое якобы является предвестником большевизма. Не теряя чувства юмора, Пикассо возражает: «Если бы я был химиком, то — коммунист я или фашист — если вдруг я получу в результате опытов жидкость красного цвета, неужели по-вашему это будет означать, что я занимаюсь коммунистической пропагандой?»
Издатель «Новых масс» отмечал потом, что «это интервью Пикассо вызвало больше дискуссий и пререканий, чем любая другая статья, которую мы когда-либо публиковали».
И еще одно высказывание Пикассо на эту тему: «Я так спешил обрести родину: я всегда был изгнанником, теперь же я им больше не являюсь». Именно это и определило будущие отношения Пикассо с коммунистической партией и стало залогом его верности, несмотря на многочисленные размолвки и разногласия.
Толпы любопытных, с утра до ночи ломившиеся в двери мастерской Пикассо, поначалу забавляли его, затем начали утомлять, а потом приводить в отчаяние. И он закрыл двери мастерской. Во всяком случае, попытался это сделать. И снова принялся за работу. В начале 1945 года он продолжает писать виды Парижа, свою улицу, Новый мост, Собор Богоматери, он пишет их упрощенными, издали, или же почти в кубистском стиле. Большинство его видов Парижа подернуты голубоватой дымкой, розовые стены отражают, солнечные блики. Однажды апрельским днем он. увидел в саду одного из своих друзей цветущую сирень. Придя к себе, он тут же садится за работу. Через некоторое время друг удивляется, разглядывая очередной вид сиреневого цвета. Пикассо поясняет: «Когда я вышел из вашего сада, я до такой степени заполнен был сиреневым цветом, что просто должен был как-то от него освободиться».
В начале 1945 года Пикассо пишет «Эмалированную кастрюлю» (Музей современного искусства, Париж): голубая кастрюля самой распространенной формы, изображенная с помощью граней и кривых линий; здесь же — маленький кувшинчик, кажется, что он вращается вокруг своей оси, чтобы лучше показать себя со всех сторон. Между ними стоит подсвечник из желтой меди — воспоминание о тех днях, когда отключали электричество — он также изгибается, как бы пытаясь полюбоваться отражением в самом себе. Иногда вместо него появляется керосиновая лампа. Почти во всех натюрмортах присутствует человеческий череп, символизирующий непрерывность бытия, иногда он изображается очень схематично, иногда лишь намечается одной линией. Еще один натюрморт: на светлой стене висит зеркало, отражающее яркий свет (галерея Луи Карре), оно взрывается желтыми, красными, зелеными и фиолетовыми солнечными призмами; хрустально-прозрачные предметы как будто участвуют в пляске призраков. Однако этот вихрь знакомых предметов не смог разогнать чудовищ, таких, как это жуткое создание серого цвета, сидящее в кресле, у создания треугольное и как будто слегка фосфоресцирующее в окружении темных волос лицо, а конечности напоминают дубинки. Пикассо снова борется с кошмарами.
