Но невоплотившееся желание тревожило Константина всю жизнь…
* * *
Фету хотелось стать камергером. Константин сделал всё, чтобы сбылось желание любимого поэта.
Приближались 70-летие Фета и 50-летие его творческой деятельности. Афанасий Афанасьевич испытывал самые разноречивые чувства. Он говорил, что ограничится приемом у себя на дому желающих почтить его поздравлениями и отказывается от всяких публичных чествований. Но долгое преднамеренное молчание вокруг его имени утомило поэта. Дружба с Его Императорским Высочеством Великим князем Константином Константиновичем Романовым, искренно почитающим его талант, возбудила надежды. Хотелось, чтобы его вспомнили и… наградили.
Он размышлял о себе с какой-то внутренней обидой, но и с достоинством. А почему бы нет? Если бы сели за стол «эстетические» судьи – критик Страхов, поэты Полонский, Кутузов-Голенищев, Вл. Соловьев, – они бы не поставили стихи Майкова выше поэзии Фета. Константин Петрович Победоносцев, обер-прокурор Синода, был в восторге от фетовского перевода «Энеиды». А у Фета переведена вся наилучшая часть древнеримской поэзии: Катулл, Тибулл, Гораций, Овидий, Вергилий, Проперций, Ювенал!
Скоро Адольф Федорович Маркс, издатель читаемой всеми «Нивы», издаст его перевод «Фауста» Гёте с гравюрами немецкого иллюстратора… А есть еще его личные стихотворные труды. Криптоним А. Ф. он поставил на своей первой книжке в 1840 году – жив еще был Михаил Юрьевич Лермонтов…
И все-таки он не поедет в Петербург – подумают, что напрашивается на чествование. Кружок русских образованных женщин, любящих его поэзию, вполне удовлетворит его авторское самолюбие. Он понимает, что на службе не состоит, что всего лишь отставной гвардии штаб-ротмистр и… старик.
Но Фет не сдерживается и в письме Константину Константиновичу признается, что как «верноподданный по прирожденному чувству» на закате дней своих хотел бы личного внимания Его Величества Государя к посильным своим трудам.
И почти как ребенок спрашивает: «Почему, если Майков мог получить тайного советника и значительное прибавление пенсиона, то почему бы мне не мечтать о звании камергера?… Я, просто оглядываясь на Высочайшее внимание, оказываемое нашими венценосцами, начиная с Сумарокова и до Полонского включительно, дерзаю задаться вопросом вслух перед Вашим Высочеством».
Конечно, он умоляет Константина Константиновича не заставлять его краснеть от подозрений, что он, Фет, может быть настолько вульгарным, чтобы злоупотреблять «благорасположением Его Императорского Высочества для испрашиваний, искательства, просьб».
Константин показал письмо жене.
– Мне кажется, он расстроен и ему некому пожаловаться, некого попросить, кроме тебя, – сказала Елизавета Маврикиевна.
– Когда-нибудь скажут – найдутся такие, – что он – «лукавый искатель почестей и наград». И еще – льстец. А я – плохой поэт.
– Старые люди любят награды. Они для них – символ, знак достойно прожитой и всеми уважаемой жизни. Афанасий Афанасьевич – человек искусства. Kunst Liebt Cunst (искусство нуждается в сочувствии), – сказала жена по-немецки.
– Странно, Фет принадлежит вечности, его желание – такая малость по сравнению с ней… Да и не пригодится оно ему в вечности. «Камергер Фет» – напишут лишь на могиле. А поэт Фет – сама бесконечность. Его поэзия…
Елизавета Маврикиевна прервала мужа:
– Поэзия и сама по себе хороша. Костя, ты укрась жизнь человека. Сделай, что можешь.
Когда речь заходила о ходатайствах, Константин Константинович априори был добр. К Фету, конечно, особенно. Он ответил достаточно быстро: «Нечего и говорить, что Ваши чаяния и заветные желания мне не только понятны, но и близки, т. к. великая милость или внимание, оказанные Вам с высоты Престола, заставили бы меня радоваться радостью дорогого моего наставника… Не сомневаюсь, что Вы забыты не будете…»
Фет не был забыт. Константин ездил, просил, убеждал, писал. Он умел всё это делать талантливо – его обаяние, «прелесть этого человека», как говорили, была необъяснима. Юбилейным днем Фета считалась дата 28 января 1889 года. В этот день он получил поздравление от Великого князя, узнал, что в честь него в Мраморном дворце состоялся обед, где были его поклонники и друзья, жившие в Петербурге. Пили шампанское за него и за его музу, желали творческой свежести, которая не знает старости.
В «Новом времени» появился посвященный юбиляру сонет, написанный К. Р. и предварительно прошедший критику Николая Николаевича Страхова.
Великий князь намекнул юбиляру, что основные празднества в его честь готовятся в скором времени в Петербурге и следует собираться в дорогу.
Почему же не в день юбилея, 28 января? – спросит Фет. Ответ был прост – все дело в бюрократии: награды и производства выпадают лишь в раз навсегда определенные дни. 28 января к ним не относилось.
Что и как было в Петербурге, легко представить по письму Афанасия Афанасьевича Фета, которое он послал, вернувшись на Плющиху в Москву:
...
«Если бы когда-нибудь зимним вечером у камина мне пришлось рассказывать внимательным внукам, как мы, дедушка и бабушка, зашли во дворец, милостиво провожаемые Августейшими Хозяевами, то я, быть может, приблизительно верно сумел бы изобразить и блестящую обстановку, и оказанный нам милостивый прием. Но когда бы предстояло передавать сущность душевных ощущений, – пришлось бы отказаться от исполнения подобной задачи…
Жена передала мне милостивый вопрос Ее Высочества, – приятно ли быть Марье Петровне женою поэта? – Конечно, – последняя отвечала. – А вот супруг Ее Высочества не только поэт, но и прирожденный музыкант. «А какой, если бы вы знали, – воскликнула Великая княгиня, – это человек!»
И вот если бы пришлось говорить о том, что такие Высокие Особы, не ограничась Августейшим приемом, соблаговолили допустить нас в самое святилище их семейной жизни, – я бы не мог передать всего обнявшего нас сердечного умиления… Впервые пришлось позавидовать могучим поэтам, подобно Горацию и Пушкину… Сельская моя муза только робко шепчет:
Две незабудки, два сапфира
Ее очей приветный взгляд;
И тайны горнего эфира
В живой лазури их сквозят.
Ее кудрей руно златое
Приносит свет, что лишь один,
Изображая неземное,
Сводил на землю Перуджин».
Нежное, светлое очарование Лизы, ее белокурые волосы, синие глаза, грация, почти воздушная, были точно подмечены Фетом. И это поразило Константина. Он взял старинный альбом и долго рассматривал картины итальянца Пьетро Перуджино, учителя Рафаэля.
