«Ты лучше на меня смотри», – смеялась Лиза, а Фет словно дразнил: «Если бы Перуджиновски-воздушный лик Ее Высочества своею обворожительной кроткостью не проникал всего моего существа, то возможно ли было бы, чтобы я, в первый раз в жизни говоривший с Императрицей, увлекся своими ощущениями?»
«Тут говорит искренность», – сказал себе Константин.
Кое-что сказала и Екатерина Владимировна, секретарь, «глаза» Афанасия Афанасьевича, увидев портрет Елизаветы Маврикиевны:
– Вот и прав был Афанасий Афанасьевич: такая прелесть! Такая кротость и младенческая чистота, что невозможно глаз оторвать! – воскликнула Екатерина Владимировна, имея в виду полное совпадение фетовского портрета в стихах и присланного из Мраморного дворца…
Вскоре новоявленному камергеру Фету пришлось вспомнить о своем придворном звании.
Когда Афанасия Афанасьевича Фета принимал Император Александр III, старый поэт пожаловался на отсутствие сил для полезной придворной деятельности. Это произошло в минуту сосредоточенного, почти до бессознательности, волнения, как объяснял Константину свою смелость Фет.
«… Я высказался Государю насчет наступившей уже для меня непригодности ко всякой внешней деятельности, при сохранении внутреннего на нее запроса. Я знавал такие, можно сказать, „восторженные трупы“. Таким был… покойный автор „Писем об Испании“ – Боткин, искалеченный до неподвижности ревматизмом… И сохранивший всю чуткость и впечатлительность души», – писал Афанасий Афанасьевич Константину. Опыта, когда желания есть, а сил нет, у Великого князя еще не было. И он только радовался деятельным возможностям, которые открылись с новым статусом камергера для лирического поэта и бывшего николаевского солдата.
А камергер Фет, сказав Царю о своей физической слабости, успокоился и решил, что никто его тревожить службой не будет. Но Царь далеко, а местные власти близко.
Стоял конец мая и страшный зной, но Афанасий Афанасьевич и Марья Петровна оставались в Москве, на Плющихе, ожидая приезда Великого князя Сергея Александровича и назначенного дня представления камергера Фета Его Высочеству. Фет плохо представлял себе, как «при массе разнообразных предметов, окружающих Великого князя, удастся быть представленным и вручить свои книги».
Фет ждал Сергея Александровича, а люди и лошади ждали его, чтобы скорее убежать от московской духоты в Воробьевку.
Наконец день настал. Фет захватил два тома Марциала и том «Вечерних огней». «Солидный перевод и лирика – это хорошо ты выбрал», – одобрила Марья Петровна.
Книги были тяжелыми, и потому Афанасий Афанасьевич отыскал в зале столик, положил на него три тома. А сам стоял рядом, словно он не задыхающийся старик, а крепкий вояка любимого Императора Николая Павловича.
Константин предупредил Сергея, что Фет хотел бы подарить ему свои книги. Потому Его Высочество Сергей Александрович, окинув зал взглядом, сразу подошел к поэту.
– Прошу Вашего соизволения на поднесение Вам книг, – хрипло сказал, волнуясь, Афанасий Афанасьевич.
– Мне двоюродный брат говорил о Вашем намерении, и я усердно Вас благодарю.
Сергей пристально и очень серьезно смотрел на «божественного Фета» – иначе его лучший друг Константин этого человека не называл.
Искренне, любезно и благодарно подал ему свою великокняжескую руку.
На следующий день Фет, довольный исполненными делами, отправил на железную дорогу лошадей и багаж. В 12 часов решено было ехать в Воробьевку, и он собрался прощаться с графом Алексеем Васильевичем Олсуфьевым, генералом от кавалерии, участником военных походов, вместе с тем и знатоком римской поэзии, которую он помогал Фету переводить.
– Как! Вы уезжаете! Теперь известно, что Государь с Императрицей будут в Москве, – пришел в ужас Олсуфьев.
– Я утомлен чрезвычайно…
– Какое утомление! Вы будете в числе других придворных потребованы к выходу, а вы как раз за два дня уезжаете.
– Но это не преднамеренно. Я не знал, что 14 мая в Москве будет Государь…
– Нет, нет, вы как будто уклоняетесь от своей прямой обязанности.
– Граф, – взмолился Фет, – я остался без экипажа и без мундиров.
– Сию же минуту пошлем на станцию взять мундиры, а в день представления Государю одеться в полную форму!
Взяли мундиры, но Государь 14-го не приехал. Ждали 17-го. Фет написал Константину: «По причине отложенного до 17 мая приезда Государя нам пришлось почти неделю пробыть в Москве между небом и землею», – и как последний стон: «… даже повара мы уже отправили в деревню».
Наконец наступило 17-е число. Мундир надевался в доме графа Олсуфьева. Карета Олсуфьева доставила Фета во дворец. После выхода к Государю та же карета повезла его на Плющиху к завтраку, который Марья Петровна готовила своими руками, без повара.
«Отыскались» старики в своей Воробьевке только 21 мая утром. «Пришлось и мне… отбывать камергерскую службу», – напишет Фет Константину. Интонация при этом была неуловимая: то ли удовлетворение, то ли досада.
Впрочем, его уже одолевала другая забота – угрожающий неурожай в черноземной полосе… * * *
Константин не мог себе объяснить, чем очаровывала его жизнь этих милых стариков. Их стихи он мог бы прочитать и в книгах. Но иногда ему как бы приоткрывалась тайна их существования: оно было согрето последним, но еще живым лучом пушкинского тепла. И он пристраивался рядом.
Конверта было два, и письма Константин Константинович читал поочередно, но улыбался непрестанно и всё представлял в живых картинах.
Утро. Жаркое летнее солнце на веранде, на балконе, на цветах, в комнатах, где сидит бородатый Фет. Появляется Полонский:
– Ты будешь посылать телеграмму с поздравлением Ее Величеству Королеве, то есть Ольге Константиновне?
– Нет, я не был представлен Ее Величеству и потому не считаю себя вправе беспокоить ее своей личностью, – важно отвечает Фет. Это еще и скрытый упрек Полонскому, который был представлен греческой Королеве, да еще и читал ей свои новые стихи.
«Но я живу все же в Петербурге, на Знаменской улице и могу чаще бывать у Великого князя Константина Константиновича и видеть его сестру Королеву, чем Фет, живущий в Воробьевской пустыне», – думает Полонский и все же спрашивает:
– А где она в настоящее время?
– Журналы говорят, что на пути в Грецию.
– Стало быть, неизвестно, куда телеграфировать?
– Неизвестно, – отрезает Афанасий Афанасьевич.
Полонский идет к двери, Фет вслед ворчит: «Частные телеграммы к высочайшим особам вообще задерживаются, мне говорил это доктор Боткин, он знал эти дела, все же лейб-медик Александра Второго. Да и послать сможем через два дня, когда воз пойдет в Курск за продуктами…»
