afferet annos et pulchra faciet te prole parentum…» («Мой добрый Лоренцо, нимфа столь благородная полностью отдана в твою власть. Если ты сочетаешься с ней браком и назовешь ее своею, она сделает твои годы сладостными, а тебя самого — отцом превосходных детей…»).
Это почти повторено в описании Венеры у Апулея:
«Ubi primum ante iudicus conspectum facta est nisu brachiorum polliceri videbatur, si fuisset deabus caeteris antelata, daturam se nuptam Paridi forma praecipuam suique similem» («Едва лишь очутилась она перед лицом судьи, движением рук, по-видимому, обещала, что если Парис отдаст ей преимущество перед остальными богинями, то получит в жены прекрасную девушку, похожую на нее самое»).
Если наше прочтение верно, то «Весна» Боттичелли может отчасти быть даже иллюстрацией. В таком случае программа говорила, что Венера появляется вместе со свитой и с мольбой обращается к Парису, в то время как Меркурий указывает на небеса, говоря этим, что послан Юпитером. Из этого толкования следует, что сам зритель, Лоренцо Пьерфранческо, для которого заказывали картину, должен был придать ей окончательную полноту. Когда он встанет перед картиной, Венера будет обращаться к нему. Ему, как Парису, придется делать роковой выбор. В поэзии или спектакле такое прямое обращение к зрителю никого бы не удивило [140]. В изобразительном искусстве подобное встречается реже. Мы не привыкли, чтобы зритель втягивался в орбиту картины. Однако многие sacra conversazione [141] и многие изображения благословляющего Младенца Христа адресованы непосредственно к молящемуся. Разница между этой концепцией и той, которую мы предлагаем, не так уж велика [142]. Мы не хотели бы и дальше настаивать на этом доводе, считаем лишь полезным напомнить, что в путеводителе XIX века картина названа «Суд Париса» [143].
Грации и проблемы экзегезы
Если связь между письмом Фичино к Лоренцо Пьерфранческо и «Весной» не надумана, мы вправе считать, что Венера олицетворяет добродетель Humanitas. Наше предположение, что источником программы послужил Апулей, позволяет связать картину с традиционной нравственной аллегорией — судом Париса, в который легко вписывается Венера со свитой. В таком случае тексты Фичино и Апулея объясняют главную структуру аллегории, равно как и вложенный в нее смысл. Но то, что у нас есть прямая аллегория суда Париса, не исключает, что экзегеза могла пойти дальше и позволить приписать каждому участнику свиты отдельный смысл. Если Апулея читали как платонического автора, а его описание выбрали в качестве откровения об истинном облике платонической Венеры, то весьма вероятно, что и в остальную сцену вкладывали скрытый смысл. Для Меркурия морализованая астрология письма дает вполне подходящее объяснение [144]. Он означает добрый совет и дар красноречия. Но что означают Грации [145]?
Случай этот — типичный пример затруднения, в которое ставят интерпретатора создатели аллегорий, и потому заслуживает подробного рассмотрения. Хорошо известно толкование Граций в «Трех книгах о живописи» Альберти. Его часто вспоминают в связи с «Весной». Альберти, основываясь на Сенеке, трактует их как «благодеяние, даруемое одной из трех сестер и принимаемое другой, третья же оплачивает благодарностью» [146]. Варбург также привлекает внимание к медали Джованны Торнабуони, где три Грации (на реверсе. — Ред.) подписаны «Castitas, Pulchritudo, Amor» [147]. Позже он отметил аллегорическую экзегезу Граций у Пико делла Мирандола, чья медаль тоже изображает трех сестер, но на этот раз с надписью «Amor, Pulchritudo, Voluptas» [148]. Среди знаменитых девятисот тезисов, которые Пико предлагал обсудить, есть и такой:
«Всякий, кто глубоко и разумно понимает различие между единственностью Венеры и троичностью Граций, единственностью судьбы и троичностью Судеб, единственностью Сатурна и троичностью Юпитера, Нептуна и Плутона, увидит правильный способ последования в орфической теологии» [149].
Пико не стал комментировать это загадочное утверждение, но по другому поводу предлагает еще одну экзегетическую аллегорию Граций, которую тоже отмечает Варбург:
«Поэты говорят, что Венера имела в качестве спутниц и служанок трех Граций, имена которых по-итальянски — Viridità, Letizia, Splendore [150]. Эти три Грации — ни что иное, как способности, проистекающие из идеальной красоты» [151].
В длинном объяснении Пико пытается доказать, что цвет означает постоянство и совершенство, ибо разве мы не зовем молодого человека в пору полноты его сил «цветущим»? Другие два свойства идеальной красоты суть блеск, которым она освещает разум, и стремление обладать этой несравненной красотою, которым она наполняет волю.
«И поскольку такое бытие прочное и не является мыслительным актом, то одну из Граций рисуют с лицом, обращенным к нам, как бы двигающуюся вперед и не собирающуюся идти назад; двух других, так как они относятся к интеллекту и воле, которым свойственна функция размышления, изображают с лицом, обращенным назад, как у того, кто возвращается…»
У другого члена того же кружка имелась под рукой новая аллегория. Кристофоро Ландино в комментарии к Данте избрал имена Граций своей отправной точкой. Толкуя Марию, Лючию и Беатриче как три аспекта небесной милости (Gratia), он вспоминает:
«Гесиод пишет в „Теогонии“, что Граций числом три, и не отступает от истины. Они суть дочери Юпитера; а это означает ни что иное, как то, что лишь от Бога одного происходят все милости».
В подкрепление этих слов Ландино цитирует апостола Павла и Давида, а также приводит три имени, упомянутые у Альберти и Пико. Только толкование разнится:
«…Евфросина означает счастье, и впрямь, всем нашим счастьем мы обязаны небесной Грации; Талия означает зеленое и цветущее: истинно небесная Грация освежает наши души и они расцветают. Поэты добавляют, что две последние повернуты к первой; так оно есть, ибо от блеска Грации зависят радость и здравие наших душ» [152].
Пока мы пробирались через этот новый тип многозначности, похоже, мы отыскали ключ к разгадке. Это еще одно письмо Фичино к Лоренцо Пьерфранческо, и речь в нем идет как раз о значении Граций. Правда, письмо датировано 1481 годом, т. е. написано после завершения «Весны», когда Боттичелли работал уже в Риме. Однако не прольет ли оно свет на значение нимф для Фичино? Похоже, нет; оно только позволит нам глубже заглянуть в методы экзегезы, характерные для эпохи кватроченто. Письмо показывает, как легко пустяковый случай становился поводом для демонстрации эзотерической глубины. Собственно, Фичино всего лишь вежливо извиняется, что давно не писал, но извинение его облечено в форму орфической премудрости. Фичино жалуется, что, несмотря на обилие идей, разум его меркнет, стоит коснуться пером бумаги,
