этот пар придает небу более бледный цвет и в то же время делает его более или менее серым, примешивая теплые тона к его синеве. Этот серый водяной пар становится туманом, когда он бывает особенно сильным, — облаком, когда он имеет местный характер. Таким образом, на небо следует смотреть как на прозрачную, синюю жидкость, в которой на различных высотах повисли облака, причем эти облака представляют собой отдельные заметные пространства той материи, которой более или менее пропитана вся масса этой жидкости. Мы все прекрасно знаем это и тем не менее постоянно забываем это на практике до такой степени, что вовсе не замечаем связи, существующей между этой синевой и облаками.
6. Связь ее с облаками
Нас нисколько не шокирует тот факт, что старые мастера смотрят на голубое небо как на нечто, по природе своей совершенно особое и отличное от плавающих на нем испарений. У них облако есть облако, а синева является синевой, и нет даже намека на что-нибудь общее между ними. Они представляют небо ясным, высоким, материальным куполом, а облако особыми телами, висящими под ним; вследствие этого как ни тонко и тщательно в отношении тона отодвинуты их небеса, вы всегда смотрите на них, а не сквозь них.
7. Ее необычайная глубина
Если какую-нибудь характерную черту неба следует ценить и изображать скорее, чем всякую другую, то это именно ту, о которой говорит Вордсворт во второй книге «Excursion»: «Небо, расстилающееся над моей головой, лазурная пропасть неизмеримой глубины. Это — не область, предназначенная для того, чтобы ее занимали или через нее пробегали изменчивые мимолетные облака; нет, это бездна, где обитают бессмертные звезды, где мягкий сумрак и беспредельная глубина искушают пытливый взор искать эти звезды и днем». В своих американских заметках, я помню, и Диккенс отмечает эту же истину, описывая, как он лениво расположился на палубе судна и глядел не на небо, а сквозь него. И если вы смотрите внимательно на чистую синеву ясного неба, вы увидите, что в самом его покое есть разнообразие и полнота. Это не плоский мертвый цвет, но глубокое, трепещущее, прозрачное тело, состоящее из проницаемого воздуха, в котором вы следите или воображаете небольшие крапинки обманчивого света и тусклые тени, следы темного пара, наброшенные, словно легкое покрывало, и к этой именно дрожащей прозрачности особенно стремился наш великий современный художник, ее-то он и передал нам; он накладывает свою голубую краску не ровными слоями, но прерывистыми, перемешанными, тающими оттенками; возьмите кусочек его картины в четверть дюйма, отделите его от всей остальной, и даже в этом кусочке вы почувствуете пространство, бесконечную,
§ 8. Эти свойства в особенности хорошо передает Тернер
неизмеримую глубину. Это замечательное изображение воздуха — нечто такое, во что вы можете смотреть, проникая взором сквозь ближайшие к вам части в отдаленные, нечто такое, что не имеет поверхности; сквозь него можно погружаться все дальше и дальше, без остановки и конца в глубь пространства. Между тем у старых пейзажистов, за исключением Клода, вы можете совершить длинный путь, прежде чем дойдете до неба, но вы в конце концов наткнетесь на нечто твердое. Настоящие нетронутые клодовы изображения неба совершенны и выше всякой похвалы в отношении всех свойств воздуха,
§ 9. И Клод
но даже у него я часто скорее чувствую тот факт, что между мной и твердью масса приятного воздуха, чем тот, что сама эта твердь есть не что иное, как воздух. Впрочем, я не хочу сказать ни одного слова против такого неба, какое представлено в картине Очарованный замок или в картине, помеченной 30 номером в Национальной галерее, а также в двух-трех, помнится мне, изображениях Рима. Но как плохо ценят эти прекрасные места у Клода, видно из того, что мы позволяем соединять с его именем грубые и непростительный копии, которые можно найти по всей Европе, вроде Брака Исаака, украшающего нашу собственную галерею. Я не припомню более десятка настоящих картин Клода; остальные или перекрашены, или просто копии, или сделаны рукой Клода, но небрежно; все они, как например картина под № 241 в Дёльвичской галерее, лишены всякого чувства и ложны, подобно картинам других мастеров. Но у Пуссенов мы совсем не найдем исключений. У них изображения неба систематически ложны. Возьмите, например, небо в картине Жертвоприношение Исаака.
§ 10. Полное отсутствие этих свойств у Пуссена. Ошибки с физической точки зрения в его общих изображениях открытого неба
Это — полдень, как видно по теням фигур. А между тем каков цвет неба вверху картины? Бледный ли он и серый, чувствуется ли жар, полный солнечный свет и неизмеримая глубина? Нет, это смолисто-черный цвет, совершенно невозможный нигде, разве только на Монблане или Чимборазо. Художник может с таким же правом применить здесь уголь; на картине мертвый слой плоской краски, не заключающей в себе никакого сходства с небом, ни одного его свойства. Эта краска не могла измениться от времени, потому что горизонт так нежен по тону, насколько это возможно, и, по-видимому, совершенно не изменился; и чтобы довершить нелепость целого, этот цвет без всякой постепенности и изменения сохранен до трех или четырех градусов горизонта, где вдруг превращен в смелый, чистый желтый цвет. Горизонт в полдень может быть желтым только тогда, когда все небо покрыто темными облаками, и открытой оставлена только одна полоса света в отдалении, из которого исходит весь свет; но при ясном безоблачном небе, когда солнце в полдень в зените, такой
