В. Г. Тан. Евреи и литература
По поводу анкеты «Своб<одных> мыслей»[169]
I
В редакции «Свободных мыслей» получено около сотни писем в ответ на анкету по вопросу о «евреях в литературе». Удивляться этому нечего. Tu l'as voulu, George Dandin![170] Когда затеваешь анкету по такому вопросу, как еврейский, можно всегда рассчитывать получить сотню-другую ответов.
Нельзя не сознаться, что в этом вопросе редакция «Свободных мыслей» проявила много мужества и даже самоотвержения. Ибо, как справедливо указывает О. Л. Д'Ор в своей пародии на «Короля» Юшкевича: «Кто сказал: надо сидеть по горло в снегу и десять веков есть кислый хлеб, чтобы понять Достоевского? Вы думаете, это вы сказали? Неправда! Это мы сказали!.. Мы. Евреи».
Эти многочисленные письма делятся на три категории. Одна категория упрекает почтенную редакцию: «Зачем вы подняли в такое время такой вопрос?» Другая категория упрекает Чуковского. Третья категория, наоборот, хвалит редакцию «Свободных мыслей» и К. Чуковского: «Действительно, мы, евреи, много теряем оттого, что нас покидают наши интеллигенты».
Отвечать на все эти письма я не стану. Во-первых, потому что я не редакция «Свободных мыслей». Во-вторых, потому, что отвечать на письма скучно. Если у писателя есть что сказать, он может это сделать без отношения к письмам. И я готов высказать свое мнение по предлагаемому вопросу. Если угодно, примите мое мнение, не как ответ, а скорее как письмо в редакцию номер 101-й, последнее из серии.
Предварительно скажу несколько слов по поводу первой категории указанных писем. Можно ли в такое время писать о таком вопросе, как еврейский? Говорят, — нельзя. «Русское знамя» подхватит, и «Новое время», и процитируют, и загогочут…
На это я отвечу тривиальным стилем: «Черт с ними, пускай гогочут». Месяца три тому назад Буренин в «Новом времени» посвятил мне фельетон, увы, не первый. В этом фельетоне слово «жид» повторяется 26 раз. Двадцать седьмой раз ничего не прибавит. В нас, евреев, каждый день бросают столько грязи и клеветы, что лишняя горсть проходит незаметно.
Жить и без того трудно, но если считаться с этой грязью, то надо умереть, и даже умереть невозможно. Ибо они разроют могилу и осквернят мертвые кости. Раз навсегда надо ответить одно: «Ройтесь, твари, в грязи. Это ваша стихия. Швыряйте, пачкайте. Грязью огня не запачкаешь». Так надо ответить и пройти мимо по сухому краю болота.
II
И потому я выскажу свое мнение без задней мысли и без боязни, как еврей и как русский. Ибо назло «Новому времени» и не во гнев К. Чуковскому я еврей и также русский. Я не могу отказаться от своей двойственной природы. Поскольку я еврей и поскольку русский, я сам не знаю. Если хотите узнать, вырежьте сердце и взвесьте. Не знаю, каким языком я пишу, плохим или хорошим, но этот язык — мой родной язык. Другого у меня нет.
И напрасно К. Чуковский желает выселить меня и моих соплеменников в новую черту оседлости, к фантастическому Гершельману, в область немецкого жаргона, который подобрали мои предки, проходя сквозь Кельн и Ахен. Я не хочу знать ни Кельна, ни Ахена. Русская литература — это моя родина. Я не уйду из нее никуда до последнего издыхания.
Язык для писателя многое, но еще не все. Генрих Гейне писал по-немецки, но в каждой строчке его писаний отразилась вся библия и та прекрасная «Песнь Песней», которая приводит К. Чуковского в такой восторг. И нельзя выкинуть Генриха Гейне ни из истории немецкой литературы, ни из истории еврейского народа.
Язык для писателя и для целого народа еще не все. Народы меняют свой язык с непонятной легкостью. Евреи двадцать раз меняли язык. Уже во времена Христа они говорили не по-еврейски, а по-арамейски, и в Александрии по-гречески, а в Риме по-латыни, и в Испании по-испански. В турецком Бургасе и Салониках живут потомки испанских евреев, изгнанников из Андалузии. До сих пор они говорят на испанском жаргоне и, издавая газету, выводят заглавие крупными квадратными буквами справа налево: La veridad («Истина»).
Евреи принимали одно за другим чужие наречия и писали на них, писали не без славы. Девятнадцать веков тому назад жил еврей Саул из Тарса. Если бы он жил теперь, он назывался бы Шиель Тарсер и, согласно разъяснению сената, ему было бы запрещено принять благородное имя Павла. Этот Саул из Тарса писал по-гречески, варварским стилем, как пишут иностранцы. Не думаю, чтоб кто-либо пожелал исключить из всемирной литературы греческие писания апостола Павла. Из каждой ошибки его стиля выросли благоуханные цветы христианского красноречия…
III
Пора, однако, перейти, согласно требованиям вежливости, к главному виновнику торжества, г. К. Чуковскому.
О К. Чуковском в последнее время пишут во всех газетах от «Русского знамени» до «Столичной почты», и все пишут одно и то же. «Талантливый молодой человек, подающий надежды, но, к сожалению, не страдает избытком идей и эрудиции». Мне это так надоело, что я готов написать как раз наоборот: «По личным и достоверным сведениям, могу сообщить: г. К. Чуковский — почтенный старик, с бородой как у Фауста, с лысиной как у П. И. Вейнберга[171], состоит ученым корреспондентом Академии Наук и готовит к печати…»
Без шуток, я готов противоречить общему мнению и признать, что когда К. Чуковский пишет о том, что ему близко знакомо, т. е. о русской литературе, у него есть и эрудиция, и общие идеи или, по крайней мере, общие настроения. Не хуже, чем у других, и даже, быть может, лучше. Ибо не надо забывать, что мы литературной критикой отнюдь не избалованы…
Все последние критические статьи г. К. Чуковского о Зайцеве, о Куприне, о Шолом Аше проникнуты единством настроения, тоскою о воскрешении быта, невинно убиенного российскими символистами.
Но когда К. Чуковский пишет о таком новом и незнакомом предмете, каков еврейский вопрос, да еще пишет по слухам, из вторых рук, у него ничего не выходит, кроме сплошного недоразумения.
Был сфинкс в пустыне, сфинкс из гранита. У него были крепкие когти, как у льва Иуды, и пламенный взгляд, как у Юдифи в стенах Ветилуйских. Шесть тысяч лет он простоял в пустыне. Знойные вихри сожгли и занесли прахом его крепкую спину, острым песком исцарапали твердые щеки.
Потом пришли варвары и вырыли сфинкса и перенесли в далекий город и поставили в гетто на узком перекрестке. Холодные дожди поливают голову сфинксу. К твердому граниту пристало много грязи, чужой грязи. Черное ненастье изъело плечи до трещин. Кругом сфинкса стоят деревянные заборы, уродливые, полуразрушенные. На заборах заборные надписи: «Здесь проходить воспрещается». Но сфинкс все стоит… Голова его выше заборов. Этот сфинкс — еврейский народ.
Идет по улице мальчик, лет двенадцати, с флагом… с флагом сзади. Такие проворные шалуны бывают в кинематографе. Они мастера на все руки. Налить ли воды за шею сонному старику, подложить ли петарду ничего не подозревающей кухарке.
Мальчик видит высокую серую голову старого сфинкса. Он подходит ближе и говорит с удивлением: «Какая странная скульптура. Дайте сюда резец. Я ее немного исправлю».
Впрочем, я только что протестовал против такого стиля.
IV
В публике много ругались по поводу статьи К. Чуковского. Я не разделяю этого общего озлобления. Статья К. Чуковского — доброжелательная, можно сказать, почти сионистская статья. Есть два рода сионизма: один еврейский, а другой христианский. Первый говорит: «Милые евреи, зачем нам жить в этой стране, в их стране. Уйдем отсюда, если угодно, в Сион, если угодно, в Уганду».
Христианский сионизм говорит: «Милые евреи, зачем вам жить в этой стране, в нашей стране. Уйдите отсюда. Если угодно, в Сион, если угодно, в Уганду».
К. Чуковский осыпает евреев похвалами в тоне Максима Горького, когда он говорит о финляндцах[172]. «Благородный финляндский народ приобщился культуре. Он имеет таких писателей, как Ира Ихохонен, скульпторов, как Стобеллиус, экономистов, как Финн-Енотаевский…»
Еврейский народ меньше всего нуждается в таких похвалах. Еврейский народ — большой народ. Он имеет большие добродетели и большие пороки. Из этих добродетелей и пороков можно было бы воздвигнуть две триумфальные арки, и К. Чуковский мог бы прогуливаться под ними, высоко задирая голову, чтобы увидеть их вершины.
Еврейский народ — старый, исторический, сложный народ. Он спаян из своеобразной амальгамы различных племенных элементов, и из Книги, и из гонений. Книга обросла сплетением огромной литературы, как кружевом и паутиной. Гонения тянутся тридцать веков, начиная с Амана.
В античном Риме было предместье Субурра для рабов и евреев, не хуже гомельского «Рва». Гонения проникли в самую душу еврейского народа и отточили ее, как твердую сталь. Эта сталь была орудием самозащиты, потом стала острым орудием мировой культуры, ибо ее лезвие рассекало все, что подлежит рассечению на этом черном, неправедном, уродливом свете.
