Неудивительно, что беспризорники, занимавшие большое место в мыслях и деятельности советского общества, отвоевали и очень большое, чуть ли не ведущее место в литературе о детях 20-х годов. Но мало было произведений, которые помогали бы понять, почему так долго не удаётся покончить с бедой.
Писали о беспризорниках очень разно. Много выходило приключенческих повестей, которые создавали будто бы романтические, но весьма далёкие от реальности образы подростков, сверхъестественно сметливых и отважных, совершавших поразительные подвиги. Очевидно, как раз такого рода произведения и дали основание Горькому говорить о «пинкертоновщине», которой он противопоставил «Республику Шкид». О книгах пинкертоновского толка мы поговорим в следующей статье. Они, конечно, не исчерпывают литературу о беспризорных детях. Были повести и рассказы, изображавшие неприкрашенный — голодный и холодный — быт бездомных ребят. Много здесь потрудился Алексей Кожевников, которому мы обязаны реалистическими, эмоциональными зарисовками характерных эпизодов жизни беспризорников. Его рассказы в двадцатые годы имели и публицистическую ценность: привлекали внимание читателей к наболевшему вопросу — как покончить с беспризорничеством. Для А. Кожевникова счастливым концом был обычно приход героя в детский дом, а если счастливого конца не было — мечта о детском доме.
Но ещё в 1922 году появилась повесть молодой писательницы Лидии Сейфуллиной «Правонарушители», герой которой, Гришка, бежит из детского дома, потому что там скучно, мастерству не учат, и воспитательница, «ведьма медовая», замаяла анкетами, да ещё «разговорами душу мотает».
Гришка сбежал, хотя в доме было сытно и тепло. Голодал, ночевал в склепе на кладбище, но не вернулся. Потом он попал в колонию, руководитель которой, Мартынов, сумел привлечь к себе ребят, приохотить их к труду. Тут у Гришки и мысли не было о побеге. Больше того. Когда пришло решение закрыть колонию, Гришка с тоской просит Мартынова: «Не отдавай нас опять в правонарушители». В этих словах — горький упрек тем, кто пытался воспитывать беспризорных, всё время долбя им, что они «сплошь дефективные». Гришка и его товарищи готовы голодать, только бы сохранить обретённую в колонии радость жизни.
Верно и тонко наблюдение Сейфуллиной: лишённым семьи, воровавшим с голоду ребятам нужно было прежде всего забыть, что они «правонарушители», стать опять детьми. Уже тогда, в 1922 году, увидела писательница и другое: нелегко будет сломить сопротивление наробразовцев и педагогов, занятых анкетами и кабинетными поисками особых форм работы с «категорией бродяжников» или с «категорией воров». Совершенно беспомощные в применении своих теорий на практике, они в то же время не терпели самостоятельности педагогов, искавших новые методы работы с беспризорниками. Об этом мы хорошо знаем из «Педагогической поэмы», да и Мартынова, героя повести Сейфуллиной, невзлюбили наробразовцы того времени: «Из города смотреть приезжали. Не хвалили».
Мартынов думал, что ребят выправят природа и физический труд. Мы же видим, что Гришку и его товарищей воспитывали прежде всего верный тон обращения Мартынова с детьми, его обаяние, умение найти привлекательные для ребят, романтически окрашенные цели труда.
В небольшой и несколько фрагментарной повести Сейфуллина не показала всей сложности и трудоёмкости воспитания беспризорников, всех мучительных для педагога поисков верных средств воздействия — их тогда ещё и не нашли. Мартынов облегчал себе задачу — хилых и больных не брал, а тех, кто не выправлялся достаточно быстро, отсылал обратно в город.
Беда была в том, что проблема педагогических кадров оказалась сложнее даже, чем проблема промышленных кадров, и разрешалась она медленнее. Поэтому и случилось так, что уже восстановлены были многие заводы, разработан план первой пятилетки, а беспризорники ещё скитались по стране.
Повесть Сейфуллиной не единственное, а только первое литературное свидетельство того, что дети бежали из детских домов или колоний, где не было даровитых, не шаблонно действующих педагогов. Бывшие беспризорники вырастали полноценными людьми, если попадали к талантливым воспитателям. Мы все помним, как укреплялась и расцветала колония Макаренко, а рядом разваливалась, превратившись в «малину», колония Куряжа. Герои повести А. Шарова «Друзья мои коммунары» сбежали из детского дома, где воспитательницей была институтская классная дама, и, к счастью, попали в хорошую школу-коммуну, которую горячо полюбили.
Гневное описание детского дома, типичного для времени расцвета вредных педагогических экспериментов, дал Л. Пантелеев уже зрелым писателем в повести «Лёнька Пантелеев».
«Было что-то унылое, сиротско-приютское в этом заведении, где какие-то старозаветные писклявые и вертлявые дамочки воспитывали по какой-то особой, сверхсовременной, вероятно, им самим непонятной системе стриженных под машинку мальчиков и девочек… Пользуясь тем, что Советская власть, открывая тысячи новых школ и интернатов, нуждалась в педагогических силах, эти буржуазные дамочки налетели, как саранча, и на школу, и на детские сады, и на детские дома и всюду насаждали свою необыкновенную «левую» систему… Почему-то ребят заставляли обращаться к воспитателям на «ты» и в то же время не давали им слова сказать… В комнате нехорошо пахнет уборной, табаком и немытой металлической посудой, голова чешется, в животе пусто, а на самодельной сцене… ходят голодные бледные мальчики и девочки и разыгрывают глупую пьесу… Было скучно, а время куда-то уходило, текло, как вода сквозь решето, так что даже читать было некогда. Неудивительно, что из детдома бежали. Чуть ли не каждое утро за завтраком не досчитывались одного, а то и двух-трёх воспитанников».
На фоне таких воспоминаний детства «Республика Шкид» и образ её руководителя воспринимаются как острая полемика — не с литературой полемика, а с жизнью, с теми, кто покровительствовал бездарным «левым» педагогам. Когда Л. Пантелеев и Г. Белых уже расстались с воспитавшей их школой имени Достоевского и взялись за книгу о ней, плохие педагоги ещё продолжали выпускать детей не в большую, чистую и деятельную жизнь, а обратно, на улицу.
«Республика Шкид» — первое художественное изображение очень сложного процесса: становления такого детского дома, который мог воспитывать строителей социализма из недавних «правонарушителей». Поэтому так важна и поучительна повесть двух юношей.
Повесть? Да, но своеобразная. Цепь рассказов, прочно скреплённых общностью темы, места действия и персонажей. Каждая глава — самостоятельный эпизод, в котором проясняется облик одного из воспитателей («халдеев» по шкидовской терминологии) или ученика школы. Но подлинный герой большей части глав не тот или иной человек, а школьный коллектив, зарисованный в острые, переломные моменты его становления и развития.
Авторы никак не удостоверили подлинности материала (кроме посвящения книги товарищам по школе), портретности образов. Уверенность читателей, что история школы не вымышлена, — результат работы художников, скрытой за живой непосредственностью рассказа.
Авторы — в то же время персонажи произведения. Это соблазняет воспринимать книгу как автобиографическую. Но такое определение было бы ограниченным, неточным: писатели Пантелеев и Белых не выдвинули на первый план персонажей произведения Лёньку Пантелеева и Гришку Черных, то есть самих себя. Они занимают в книге такое же место, как Японец, Купец, Цыган и другие воспитанники школы. Название — «Республика Шкид» — оказывается оправданным: написана не автобиография, а биография коллектива. В этом тонком соблюдении пропорций, в расстановке акцентов проявилось художественное чутьё молодых писателей.
Перечитывая теперь «Республику Шкид», воспринимаешь её как первый удачный штурм высоты, которую взял Макаренко «Педагогической поэмой» — одной из самых важных и блистательных книг советской литературы.
Углы зрения как будто бы полюсно противоположны: педагог Макаренко написал, как он воспитывал детей, изломанных бродяжничеством и воровством; а бывшие беспризорники Белых и Пантелеев написали книгу о том, как их воспитывали. Но никакой противоположности не получилось. Девятнадцатилетние авторы, с неожиданной для их возраста проницательностью, оценили, как вдумчивые и тонкие педагоги, как публицисты, важный опыт «школы для трудновоспитуемых». Их книга не описательна, она проблемна.
Сейфуллина, Пантелеев с Белых, Макаренко увидели самое важное, увидели то, что ускользало от «соцвосовских» деятелей, боровшихся с Макаренко и встретивших в штыки «Педагогическую поэму». Они увидели, что ни педагогическая рутина, ни чисто умозрительные методы воспитания не годны в новых и притом очень специфических условиях.
