— Нет. Ты получаешь совесть одновременно со свободой воли.
— А как насчет твоей совести? Что подсказывает она?
— Не имеется. Нет необходимости. И свободы воли тоже нет.
— У ангелов нет свободы воли?
— Думаю, раньше была. Но, наверное, мы от нее избавились, после того как увидели, сколько неприятностей это причиняет твоему недавнему гостю и его последователям. С тех пор мы только выполняем Его приказания, не задавая вопросов.
— Хорошо, — согласился Чесни, — каково же Его приказание?
— Хм-м… Он ничего мне не передавал.
— Но ты сам утверждал, что можешь спросить кого-то постарше.
— О да. Из Престола, а может быть, даже Господства.
— Пожалуйста, сделай это, а потом возвращайся ко мне.
— Если мне разрешат.
После ланча Чесни вернулся в пустой офис. Он оставался пустым все утро. Сам Чесни пришел на работу, считая, что таков его долг перед нанимателем, но теперь понял, что это, скорее, привычка к каждодневной рутине. Он сам не понял, когда стал таким педантом.
До ланча он избавился от нескольких последних дел в электронной корзине для входящих документов и теперь выключил компьютер и уставился в пустой монитор. Ангел посоветовал чаще сверяться со своей совестью. Но с самого детства совесть неизменно говорила с ним жестким, сварливым голосом Летиши Арнстратер.
— Пожалуй, стоит поехать повидаться с ней, — сказал он вслух.
Пришлось дольше обычного ждать автобуса. Когда он наконец прибыл, Чесни присмотрелся к водителю, гадая, вышел ли тот на работу из чувства долга или по укоренившейся привычке. Судя по безразличному выражению тупого лица шофера, перед ним был еще один пленник рутины.
Чесни был единственным пассажиром в автобусе, катившем, по почти пустым улицам из центра в пригород. Автобус был экспрессом. Обычно Чесни добирался до перекрестка, где фасад к фасаду стояли огромный торговый комплекс «Покупай-покупай» и такой же гигантский фирменный магазин, там он пересаживался на местный автобус, который и подвозил его оставшиеся до материнского дома восемь кварталов.
Но он простоял двадцать минут на перекрестке с пересадочным талоном в руке, а автобус все не шел. Оставалось идти пешком. Первые два квартала он постоянно оглядывался. Особенно неприятно было оказаться между парковками торгового комплекса и фирменного магазина. Широкие асфальтовые площадки, как правило, были до отказа забиты машинами, минивэнами и микроавтобусами, но сегодня ветер, гулявший по пустым пространствам, перекатывал пластиковые пакеты. Магазины стояли темные и пустые. Ни единой живой души вокруг.
Угрызения совести терзали Чесни все сильнее. Тихие безлюдные улицы района, в котором он вырос, казались не только непривычными, но и олицетворяли невысказанный упрек лично ему. После того что наговорил Дьявол, до Чесни постепенно стало доходить, что тишина и отсутствие всяческой активности вольно или невольно являлись делом рук его, Чесни Арнстратера.
Неожиданное озарение заставило его задаться вопросом: так ли уж хорошо простое отсутствие зла? Судя по тому, что он видел и переживал, ответ будет не таким уж однозначным. Теперь он оказался в мире, освобожденном от зла. Силы Ада сложили свои орудия и свернули предприятие, но он не мог заставить себя утверждать, что этот новый мир хорош. Точнее было бы охарактеризовать его словом, которое он недавно отыскал в газетной статье о неологизмах, прокладывающих дорогу в современные словари.
— Жесть. Вот оно. Ни хорошо, ни плохо. Жесть.
И все это был его… собственно говоря, он собирался воспользоваться словом «промах». Но понял, что не может зайти так далеко. Пока не может.
Все же он сказал себе, что это определенно его вина. Придется взять на себя часть ответственности, и следовательно, часть вины. Но какую часть? Он понятия не имел. А не зная этого, не мог судить, сколько усилий потребуется от него, чтобы выправить ситуацию.
Шагая к дому матери, он сражался с математикой, но внутренний калькулятор никак не мог справиться с пропорциями. Не хватало точных чисел, чтобы вставить в уравнения. Слишком много переменных.
Поэтому он ускорил шаг. Если дело дойдет до составления точных процентных соотношений вины, до попытки прорваться сквозь лабиринт вопросов кто, что, как и кому сделал и наконец докопаться до твердой сердцевины виновности, Чесни знал, где искать единственный проницательный, холодный разум, способный разрезать тьму, как свет маяка в старом мультике.
Пройдя еще два квартала, он свернул к крыльцу дома, где царил этот самый разум, неустанно отделяющий нравственные зерна от плевел и обнаруживающий гораздо больше последних, чем первых… по крайней мере, на памяти Чесни.
Он поднялся на крыльцо, постучал, повернул большую медную ручку и крикнул:
— Мама, это я!
Мать не отвечала. Чесни ступил в отделанный темными панелями коридор, где его немедленно окутали знакомые запахи мебельной полироли и сухой лаванды.
— Мама! — окликнул он уже громче.
— Я здесь, — отозвалась мать. Он открыл тяжелую остекленную дверь и очутился в гостиной — помещении, неизменно ассоциировавшемся с матерью. Все было как обычно: старомодная мягкая мебель, унаследованная вместе с домом и по-прежнему украшенная кружевными салфеточками, широкий журнальный столик на гнутых ножках, заваленный конвертами, писчей бумагой и листами почтовых марок. И сама Летиша сидела там, где он привык ее видеть, за антикварным письменным столом, обломком той эпохи, когда викторианские леди общались друг с другом посредством надушенной бумаги и каллиграфии. Почерк Летиши Арнстратер вполне мог соответствовать стандартам этих дам, хотя те индивиды, которым она писала, ознакомившись с содержанием, весьма часто и удивленно вскидывали подбритые брови.
Дело в том, что за те годы, когда Чесни перестал быть основным средоточием и целью жизни Летиши, ее главным занятием стало сочинение уничтожающе едких писем политикам, кинозвездам, музыкантам, журналистам, писателям и академикам. Эти послания содержали нелицеприятные оценки моральных качеств и деятельности адресатов, а также бесцеремонные рекомендации по исправлению ошибок и промахов. Кроме того, на тот случай, если они откажутся принимать ее доброжелательные советы, Летиша добавляла детальные описания той участи, которая ожидала их за гробом.
Несмотря на хорошо сформулированные фразы, подробности насаживания на вертел, поджаривания на сковородках, выбивания глаз, просверливания буравами и грубейшего проникновения в интимные части, ожидавшие адресатов в загробной жизни, вряд ли предназначались для людей слабонервных. Но при мысли о впечатлении, производимом на получателей ее эпистолярных шедевров, круглое лицо Летиши буквально светилось радостью.
Летиша сидела за столом. Перед ней лежало незаконченное письмо. В пухлых пальцах неподвижно застыла авторучка. Щека прижималась к костяшкам пальцев, во взгляде, обращенном на сына, отсутствовал привычный блеск.
— А, это ты, — произнесла она традиционную фразу. Правда, в голосе не прозвучало привычно обвинительных ноток.
— Мама, ты в порядке? — спросил он.
— Полагаю, — вздохнула она, — но у меня, кажется, упадок сил.
Она жестом показала на лежавшую перед ней бумагу.
— Пыталась написать той молодой женщине, которая постоянно вертится в телевизоре, но…
Она поискала наиболее точное выражение.
— …почему-то не нахожу слов.
Мать отложила ручку и откинулась на спинку обитого парчой кресла. Руки упали на колени.
— Из меня словно… энергию выкачали.
— Ма, посиди со мной, — попросил Чесни и, подняв ее, повел к дивану. — Мне нужен твой совет.
Обычно подобное признание заставляло Летишу Арнстратер включать на полную мощность все четыре цилиндра. Она давала советы с такой легкостью, как шутихи разбрасывают искры. Но сейчас, сидя на одном конце громоздкого дивана, она по-прежнему оставалась какой-то поникшей. Услышав ее ответ, сын даже растерялся:
— Не знаю, гожусь ли я сегодня на то, чтобы давать советы. У меня не слишком много… уф!
— Знаю, ма. И даже знаю почему, — кивнул Чесни. Не прошло и двух минут, как Летиша Арнстратер обо всем узнала. И нужно отдать ей должное, стойко вынесла удар. Интересно, как отреагировали бы другие? Но мать восприняла информацию с подлинным интересом и возрастающим сочувствием к сыну.
— Бедный мой Чесни, — пробормотал она.
Чесни опешил, впервые в жизни услышав, как мать проявляет участие к кому бы то ни было. Даже обрабатывая его детские порезы и ссадины, она имела привычку читать нотации на тему, как впредь избежать чего-то подобного.
Но у него не было времени задумываться о прошлом. Поэтому он без обиняков заявил:
