Когда буду говорить об этических идеях, сказать про Бердяева и Струве.
Многие склонны думать, что мужик характеризовал и шестидесятые годы. Я не согласен с таким мнением. Мне кажется, что 60-е гг. центральной идеей имели — свободу личности — всякой вообще.
В те дни, когда мне были новы
Идеи линьи мозговой…[41]
20 минут 5-го. <…> Я только что переписал 1/4 своего возражения Altalen'е. С М.[42] не в ладах. Скучно. Тяжело. Хочется побыть одному, да уж слишком трудно. Давит. Куда пойти? М. на уроке. Да и препираться с нею не хочется. Да и Володя ихний противен мне очень. Кацы. Я счел бы себя сволочью, если б пошел к ним. Altalena? Он теперь работает. Синицины? Что я с ними имею общего? Так давит, что хоть стихи пиши. Ну что ж?
Был у Синициных. Был у Alt<alena>, был у М., в библиотеке был.
Возражения Жаботинскому, сохранившиеся в дневнике, позволяют представить суть полемики, далеко выходящей за пределы поднятой Жаботинским темы.
9 января. Этические вопросы экономического материализма. Все без исключения статьи Михайл<овского> по этому поводу трактуют этот вопрос с социально-этической точки зрения.
Г. Alt<alena> может возразить мне: правда, хотя в публицистику и вошли новые плодотворные идеи, но ведь это идеи специальные, так сказать, идеи, не имеющие широкого общего значения, они не могут отразиться в литературе, они не отразились — так что литературная критика и впрямь без пищи осталась, и мое утверждение об ее ненадобности так и остается в силе. — Идеи, давшие содержание публицистике, дали его и беллетристике — а, ст<ало> б<ыть>, и природа голодать не будет. Дело только в том, что пока идея до беллетристики дошла — она так изменила форму свою, что ее и не узнаешь. — Вовсе нет! Идеи публицистики — заимствуя содержание свое в строгой и бесстрастной науке — выносят ее на улицу, окрашивают в яркую краску человеческих интересов — и эти интересы в отраженном и преломленном виде — делаются предметом художественного творчества — и преподносятся улице расцвеченные и приукрашенные. Энергия для энергии, каково бы ни было ее направление! — знаете ли вы, господа, что это такое? С первого взгляда кажется, что это учение индивидуализма стоит совершенно в стороне от большой дороги других идей наших. Это потому, что иногда мысль наша, разжижаясь и падая до понимания улицы — совершенно теряет свою логическую сторону — и у нее остается одна чувственная красочная сторона — так что получается не стройный ряд научных положений, определяющих ваше поведение — в случае признания их правильности, — нет, до улицы идея доходит в виде требования, крика, проклятия. Так и в данном случае. Но, повторяю, связь между идеей улицы и идеей бельэтажа есть. Здесь, напр<имер>, - говорю намеком — а то и так статья вон как растянулась.
Это там, в отвлеченных эмпиреях дело обстоит так, будто выискиваются атрибуты личности, на самом-то деле проповедь литературы в приложении к земным делишкам нашим — вот в чем состоит: не будь буржуем — этим бездеятельным накопителем! — Работай, не заплывай жиром — энергии больше! И потому публика так и схватилась за индивидуализм, потому-то так и приняла она близко к сердцу судьбу личности, что были в ней эти наклонности и…
11 января. Altalena может возразить мне: — так что хотя в публицистику и вошли новые плодотворные идеи, но идеи это специальные, не имеющие широкого захвата и не способные руководить нами в повседневной жизни нашей, — не о таких говорил я в своем фельетоне. Они не могут конечно отразиться в изящной беллетристике, в произведениях общего характера, так что литературная критика и впрямь без пищи осталась, а, с<тало> б<ыть>, его утверждение о ненадобности этой критики ни на каплю силы своей не потеряло…
На это я отвечу, что действительно — идеи, изложенные мною в конце этой схемы развития русской публицистики, носят несколько специальный характер, — но это ничуть не помешало им на улицу выйти, сделаться предметом художественного творчества и ярко отразиться в общем сознании. Только дело в том, что пока они дошли до улицы, они так изменились по дороге, форма, в которую облеклись они, до такой степени не похожа на их первоначальную форму, что с первого взгляда кажется, будто имеешь дело с двумя различными идеями. Это потому, что иногда содержание мысли нашей, разжижаясь и падая до понимания улицы — совершенно теряет свою логическую сторону, и у него остается одна чувственная, красочная сторона. Так что получается не стройный ряд научных положений, определяющих ваше поведение — в случае признания их правильности, нет, до улицы идея доходит в виде требования, крика, проклятия. Но, повторяю, связь между этими двумя сторонами есть. Так, напр<имер>, в данном случае публицистика вопреки утверждению г. Alt<alena> занимается разработкой тех вопросов, которые именно теперь (а не 40 лет назад) выдвигает жизнь наша, те же вопросы затрагиваются и в художественных произведениях изящной литературы русской — о том же толкует и критика…
Содержание их всюду одно и то же. У меня совершенно нет места, но я все же хоть намеком иллюстрирую это положение; укажу хоть две-три черты. Бел<летристика> наша прославляет гордую, сильную личность — энергичную, страстную, «умеющую желать», и публицистика привлекает наши симпатии на сторону нового нарождающегося общест<венного> класса, руководясь, конечно, не субъективными вкусами, и жестоко борется с нашими «хозяевами исторической сцены», с этими неподвижными, самоуверенными, заплывшими жиром лавочниками — накопителями, жизнь которых ведется исключительно по их приходо-расходной книге, с этими имущими и просвещенными представителями нации. И если г. A<ltalena> спросит, что же общего в этих двух направлениях? <…>, — я отвечу, что их объединяет:
— Бытовое их значение, заключающееся в той антитезе действительности, которую с такой силой выдвинула наша литература. Укажу хотя бы на то, что горьковский босяк — эта абстрактная фикция, созданная, однако, не в кабинете, а на улице, — характеризуется всеми противоположными буржуазии чертами, и характеристика эта сделана самой жизнью, а не теорией. Девиз босяка: энергия ради энергии! На приложение этой энергии, на выгоду глядеть нечего! — во-первых, представляет собою с философской стороны сущность учения индивидуализма, ибо поэтому количество затрачиваемой ею энергии — единственным проявлением личности, единственным ее атрибутом служит, а качество этой энергии, оценка ее это чуждые индивидууму общественные наслоения, на которые совсем не нужно обращать внимания при суждении о личности. Отсюда прославление силы — как единственного достоинства. Добр ты или зол, нравствен или порочен — это неважно. Важно одно: с какой силой проявляются в тебе эти качества; во-вторых, с социальной точки зрения принцип этот представляет собою и в основании своем и в цели — реакцию против имущих и просвещенных представителей нации, их тяжелого гнета — <нрзб.>, И смысл этого принципа, смотря на него с отвергаемой им утилитарной точки зрения — в том, что муки родов при нарождении нового общественного класса будут значительно облегчены. Итак, из специальной идеи вытекают другие, имеющие настолько общий характер, что вполне пригодны для оценки окружающей действительности, и это ускользнуло от взора г. Alt<alena>.
Его смутило то, что одна и та же идея проявляется в нескольких формах.
В поисках новых общественно-этических руководящих идей он не заметил их в нашей изящной литературе только потому, что там они приняли несколько философский оттенок, переоценки всех ценностей. Эта шумная и громадная работа индивидуализма — кажется ему где-то там в эмпиреях витающей — и потому он не удостаивает ее внимания. Ему кажется, что нынешняя литература учит нас действию, чтобы мы, научившись, исполнили идеи, завещанные предыдущей эпохой…
Я старался показать, что вовсе не к выполнению старых планов зовет нас литература, что на нас волною нахлынули новые — я отметил их цели и причины; расширим вопрос вообще: бывает ли с нашими идеями когда-н<и>б<удь> так, как это кажется г. Alt<ale>ne.
Он представил себе род жизни таким образом?
12 января. Не заметив, до какой степени общи идеи всех родов современной русской словесности, — он пренебрежительно отворачивается от новых идей публицистики как от специальных и, не находя их в изящной литературе, ибо там они в другую форму облеклись, думает, что они не проникли в жизнь, не отразились в общем сознании, не обращает на них внимания и уверенно заявляет: У нас новых идей нет. Прямо удивительно, как это он смог игнорировать такую огромную, полную жизни идею, как индивидуализм, и обрекает нашу л<итературную> кр<итику> на голодную смерть. Он согласно своему рецепту — держит закрытыми «глаза ума» своего и «отдается окружающей русской литературе как музыке» — вот что такое закрывать «глаза ума» своего перед окружающей действительностью!
