Все же переговоры в Рейхенбахе, сблизившие венский и берлинский дворы, не могли не вызвать беспокойства и подозрений в Польше.
Леопольд видел, что Нидерланды охвачены восстанием, а Венгрия жаждет отвоевать обратно свою независимость, и понимал невозможность призвать первое из этих государств к порядку без применения силы и противостоять претензиям венгров, если прежде не будет закончена война с Турцией.
Он знал, что прусский король подстрекал Порту к продолжению этой войны и дал распоряжение своему посланнику в Константинополе подписать договор об альянсе. Он знал также, что прусский двор может ему помешать двинуть армию в Нидерланды. Поэтому пришлось перестать прислушиваться к мнению князя Кауница. К тому же его собственная мягкая и миролюбивая натура противилась новой войне.
Прусский король без всяких затруднений согласился на то, чтобы Леопольд провел свои войска в Нидерланды, но с условием, что эти земли не будут считаться завоеванными и сохранят свое прежнее устройство. Вторым условием было заключение перемирия с Турцией, чтобы договориться затем о заключении мира, по которому ей будут возвращены все завоевания австрийцев.
В ходе всех этих переговоров речь о Польше вообще не шла, и это сближение венского и берлинского дворов было для Польши пока лишь печальным предзнаменованием.
После подписания этих договоренностей австрийские войска направились маршем в Нидерланды, и с революцией там было вскоре покончено. Предварительные переговоры с Турцией были также подписаны почти в точном соответствии с этими договоренностями.
Я возвращаюсь к своему путешествию. Не буду рассказывать о своем пути через Дрезден, где я остановился на несколько дней, о Лейпциге, Хальберштадте, Брунсвике и Ганновере, так как я исключил из этих «Мемуаров» всю описательную часть своих путешествий и составил из них отдельный том. На некоторое время я оказался лишен политических новостей, в особенности новостей из моей страны, но я должен был быть вознагражден за эти лишения по прибытии в Гаагу, которую недаром называли «обсерваторией дипломатов». Я прибыл в нее как раз в тот момент, когда новости стали стекаться туда со всех сторон. Я приблизился к арене действий французской революции, впрочем и нидерландской тоже. В свои двадцать четыре года я был в полном восторге от того, что наконец увижу вблизи события, которые издали вскружили мне голову и обострили мое любопытство!.. Я тогда не знал еще трагической стороны всех революций и признаю, что в пылу молодости и при всех тех либеральных принципах, которыми я был напичкан с детства, от души поздравлял себя с удачей иметь миссию при дворе, столь близком к Франции. Мне казалось, что она даст мне примеры чистейшего патриотизма, удивительнейших героических деяний и того мужественного и возвышенного красноречия, которое любовь к свободе делает таким ярким и убедительным.
С тех пор я прожил много лет, заполненных разнообразным опытом, прежде чем понял, как легко позволить обольстить и увлечь себя очарованием новизны и как трудно при этом предвидеть последствия, к которым приведет разрушение старого режима правления и полный переворот в системе учреждений, которые составляли его основу.
Итак, я прибыл в Гаагу 18 июля и не мешкая представил оригиналы моих верительных грамот президенту ассамблеи Генеральных Штатов Соединенных провинций. Их копии, по сложившемуся обычаю, я передал премьер-министру Ван дер Шпигелю и два дня спустя узнал, что назначена депутация из двух членов ассамблеи, чтобы официально сообщить мне, что я принят в качестве чрезвычайного и полномочного посла Е[го] В[еличества] короля и светлейшей Речи Посполитой Польши. Эта декларация сопровождалась самыми дружелюбными выражениями в адрес короля и польской нации.
Вскоре я был представлен принцу и принцессе и с удовольствием увидел себя посреди блестящего и любезного общества.
В то время послом Англии в Гааге был лорд Окленд. Его тон, манеры, умение влиять на ход дел напомнили мне графа Штакельберга в Варшаве. Изысканный дипломатический корпус здесь был представлен графом Келлером от Пруссии, графом Льяно от Испании, г-ном Калишевым от России, графом Ловенхельмом от Швеции, г-ном д’Араухо от Португалии, шевалье де Ревелем от Сардинии, г-ном Кайяром, уполномоченным по делам от Франции, г-ном Буоль-Шауэнштейном от Австрии.
Полученные мною инструкции сводились к следующим заявлениям:
1. Целью моей миссии является подтверждение живейшего желания короля и всей Польской Речи Посполитой поддерживать и укреплять дружеские связи с Голландской республикой.
2. Проинформировать Генеральные Штаты Соединенных провинций об оборонительном союзе, заключенном Польшей с прусским королем, с которым Голландская республика находится также в тесной связи, из чего следует необходимость новых отношений и связей между этой республикой и Польшей.
3. Сообщить, что после заключения вышеупомянутого альянса с королем Пруссии продолжаются переговоры о заключении торгового договора с берлинским двором. Поскольку этот договор предусматривает торговые отношения преимущественно через Балтийское море, то результат этих переговоров не может быть безразличным Голландской республике.
В последующих пунктах мне рекомендовалось не терять из виду все, что могло послужить к расширению польской торговли и обеспечить коммерческие выгоды как для страны в целом, так и для ее жителей в частности.
В заключение до моего сведения доводилось, что главная цель моей миссии – наблюдать за переговорами, которые могли последовать за войной, и добиться при содействии Голландской республики, чтобы Польша могла иметь своего представителя в генеральном конгрессе и в результате обеспечить соответствующим договором свою целостность и независимость.
Польша уже два десятка лет привлекала к себе внимание всей Европы. Твердая решимость представителей этой нации, выдающиеся таланты в области законодательства, политики и дипломатии, которые проявились вдруг самым неожиданным и энергичным образом, в сочетании с красноречием многих членов сейма; разумные меры, употребляемые для того, чтобы выйти из-под действия соглашений о разделе 1775 года и создать значительную армию; высказывания самого короля в пользу новой системы и всеобщий энтузиазм, царивший в стране, – все это делало Польшу самым интересным объектом на политическом горизонте Европы.
Прусский король спешил заручиться ее дружбой и желал заключить с ней альянс. Англия и Голландия могли надеяться в связи с изменением политической системы в Польше иметь гораздо большие выгоды от торговли с этой богатой, плодородной страной, которая, конкурируя с Россией, производила зерно разных сортов, лен, коноплю, строительную древесину, кожу и другое сырье и, со своей стороны, имела нужду в продукции, производимой иностранными фабриками и мануфактурами.
Швеция и Турция с удовлетворением наблюдали за стараниями Польши уйти из-под зависимости от России и за ее готовностью действовать вместе с ними против общего врага.
Французское правительство также высказалось очень дружелюбно, но вполне определенно в письме, адресованном своему представителю в Варшаве Оберу, а тот передал его содержание маршалкам сейма. Давняя дружба, – говорил он там, – между Францией и Польшей побуждает Его Величество относиться с самым большим интересом ко всему, что может способствовать сохранению спокойствия в Польской Речи Посполитой. Король надеется на здравый смысл польской нации, которая, занимаясь сейчас восстановлением разных ветвей государственной власти, постарается избежать всего, что могло бы ее скомпрометировать в глазах любого другого государства. Она должна осознать, что то, что веками искажалось и разрушалось, не может быть восстановлено за несколько месяцев. Она сумеет учесть все обстоятельства, требующие от нее взвешенного подхода, чтобы не подвергнуть себя опасности свести на нет даже саму надежду когда-либо возродить то устойчивое и блестящее положение, которое природа определила ей среди государств Европы.
Что же касается поборников революции, начинавших набирать силу во Франции, то они усматривали в энтузиазме и рвении, охвативших Польшу, ростки тех либеральных принципов, которые могли быть однажды перенесены из одного конца Европы в другой, – дух философии, установление царства свободы. Но расчет на это оказался ложным, так как побудительные мотивы конституционного сейма основывались на принципах, сильно отличавшихся от идей французских революционеров, хотя их иногда и сравнивали с якобинскими.
Вообще говоря, почти все правительства и все просвещенные народы с интересом наблюдали за благородными усилия поляков подняться с колен. Это был, без сомнения, блистательный момент в истории Польши, и доказательством тому была та благожелательность, с которой повсюду встречали ее посланников.
