Не вызывает сомнений то, что эта республика с ее населением в 24 миллиона в любом случае не смогла бы выстоять и что, даже без введения иностранных войск, она была бы вынуждена, может быть и несколькими годами ранее, кончить тем, чем она кончила: понять необходимость главы в своем государстве.
Здесь могут, конечно, возразить, что я предвосхищаю эти события своими позднейшими размышлениями о французской революции, что я тогда якобы предвидел то, что и случилось позднее, но утверждаю, что во время моего пребывания в Гааге на всех собраниях только и говорили о тех пагубных катастрофических событиях, к которым приведет вооружение всей Европы против Франции, и предугадывали их печальные результаты. Это подтверждается и тем мнением, которое я высказывал в своих депешах, адресованных нашему представительству иностранных дел в Варшаве, так же как и в моих официальных сношениях с послами Польши в Берлине, Лондоне и Вене.
И наконец, готовя свои сообщения для представительства, я пользовался надежным источником. Это был граф де Мерси-Аржанто, посланник венского двора в Париже, прибывший на некоторое время в Гаагу, – он получал все новости непосредственно из Франции. В своих официальных сообщениях я отсеивал его собственные предположения, опасения и надежды и придерживался только фактов.
Что касалось новостей из Нидерландов, я доверялся главным образом барону де Фельцу, который излагал нам их без всяких домыслов. Большую часть сведений о голландской революции доставлял мне г-н Кайяр, французский поверенный в делах, который впоследствии опубликовал подробные «Мемуары» об этой революции. Полученные от Кайяра сведения я сообщал своему правительству в соответствии с имеющимися у меня указаниями.
В ноябре 1790 года до меня дошло письмо Эварта, посла Англии при берлинском дворе, в котором сообщалось, что я буду назначен нашим представительством иностранных дел для выполнения особой миссии в Лондоне. Он получил эти сведения от Хэйлза, посла Англии в Варшаве. Эта новость, писал Эварт, доставила ему большое удовольствие, и он призывал меня не задерживаться, как только я получу официальные инструкции. Он прибавлял, что уже предупредил об этом английскую сторону. Сам он, будучи болен, чувствовал необходимость полечиться на водах в Бафе и потому рассчитывал в скором времени встретиться со мной в Англии и сообщить мне важные известия, касающиеся моей страны. Он уверял меня, что я буду очень хорошо принят в Лондоне, и проявлял большой интерес и внимание к тому, что происходило в Польше. Стиль его письма был далек от дипломатического – дружеский и вызывающий доверие.
Две недели спустя я получил официальное указание отправиться в Лондон. В качестве посла Польши там находился г-н Букатый. До тех пор, однако, ему не поручали никаких действий перед английским правительством, чтобы выяснить позицию Англии по вопросу о Торуне и Гданьске. Возможно, у нас надеялись избежать этой необходимости и убедить короля Пруссии отказаться от своих намерений относительно этих двух городов. Впрочем, по этому поводу мнения в Варшаве разделились не только среди членов сейма, но и в представительстве иностранных дел.
Долгое время старались избегать этого вопроса, и наше представительство отвечало послам Луккезини и Хэйлзу, что оно не уполномочено делать какие-либо уступки или обмены, что сейм не имеет таких полномочий и что после заключения альянса с королем Пруссии он может обсуждать только торговый договор. Поскольку, похоже, уступка Торуня и Гданьска была условием «sine qua non»[10] для заключения этого договора и поскольку послы Пруссии и Австрии настаивали и торопили с определенным ответом, то наше представительство решилось наконец поручить мне поднять этот вопрос в частной беседе с британским премьер-министром Питтом, проведение которой я должен был сам обеспечить.
Я покинул Гаагу в первых числах декабря. Мой путь пролегал по земле Нидерландов как раз в то время, когда австрийские войска заканчивали их замирение. Несколько шаек недовольных, засевших в кустарниках и беспокоивших путешественников, – вот и все, что осталось от этой пресловутой революции.
В Лилле я впервые столкнулся с французскими национальными гвардейцами и учреждениями революционной Франции. Меня остановили при въезде в город, и затем два солдата сопроводили мой экипаж до самого муниципалитета. Меня впустили в просторный двор, а ворота его закрыли и забаррикадировали. Я передал свой паспорт человеку с неприятной физиономией, который куда-то его понес. Паспорт держали где-то более получаса. Молодые национальные гвардейцы нахально подошли к самому моему экипажу и намеревались обыскать его. В это же время какой-то человек в мещанской одежде (похоже, представитель «старого режима») подошел ко мне и тихо спросил, знаю ли я, зачем меня заставили явиться в муниципалитет. Я ответил, что для того, очевидно, чтобы проверить мой паспорт. Тогда он сказал мне, что не в одном паспорте дело и что за три дня до меня здесь проезжал один барон в четырехместном экипаже с шестеркой лошадей (экипаж был совсем как мой), а потом его отправили в Париж, и, говорят, он погиб там на эшафоте. В ответ на это я не проявил ни удивления, ни беспокойства и тут же послал своего курьера в здание муниципалитета, чтобы высказать жалобу на задержку. Наконец мне вернули паспорт, на котором было проставлено заглавными буквами «СМОТРЕН», но без указания где, когда и кем.
Я благополучно добрался до Кале, и первая фигура, которую я там встретил, был капуцин – с пудреной головой, в башмаках и белых чулках. Я тут же вспомнил, несмотря на несходство в одежде, монаха из книги Стерна, тем более что я оказался в том же месте и в той же гостинице «Dessein»![11] Я хотел подойти к нему с вопросом, чем вызвана такая перемена одежды, но «altri tempi, altre cure»[12] – он ловко от меня ускользнул, опасаясь, очевидно, скомпрометировать себя, если будет отвечать на мои вопросы.
Оказалось, что ужасный шторм потопил много кораблей в море и разбил некоторые суда даже в самом порту. В течение уже трех дней сообщение между Кале и Дувром было прервано. Я ожидал возможности отплыть к месту назначения. Каждый день я видел обломки кораблей, прибитые к берегу, читал газеты, приходившие каждые двадцать четыре часа, слышал, как распевали революционную «Ca ira» на каждой улице.
Наконец, когда я уже терял терпение в ожидании попутного ветра, я смог добраться до Дувра, а оттуда – до Лондона. Здесь меня ожидало письмо от Эварта, в котором он сообщал мне, что находится в Бафе. Он надеялся, что я приеду повидать его, так как сам он был настолько болен, что не мог в ближайшее время отправиться в Лондон; тут же он сообщал мне, что предупредил Питта о цели моей миссии и что я буду принят им благосклонно.
Я получил от г-на Букатого все необходимые сведения и посоветовался с ним, как с человеком опытным, хорошо знавшим Англию и Лондон, поскольку он провел здесь часть своей жизни. Было условлено, что я, прежде чем увидеться с г-ном Питтом, должен выполнить все обычные формальности при дворе. Таким образом, я был представлен королю, королеве и принцессам. Я присутствовал при закрытии сессии парламента, где видел князя де Галля, герцога Йоркского и других членов семьи. Через несколько дней я написал г-ну Питту, чтобы он назначил мне день и час, когда я смогу с ним встретиться. Я получил от него очень вежливый ответ, написанный его собственной рукой, затем отправился на встречу с ним к назначенному времени. В первую нашу встречу, которая длилась более двух часов, г-н Питт больше слушал меня, чем говорил сам, желая уяснить себе мотивы, выдвигаемые против уступки Торуня и Гданьска. Он внимательно выслушал, не прерывая, все, что я мог сказать ему по этому поводу. У меня под рукой была докладная записка, о которой я уже упоминал, – та, которую мне вручили в Амстердаме. Она была очень хорошо составлена и, при всей ее пристрастности, содержала все нужные аргументы, которые только можно было собрать воедино против предложения прусского короля насчет Торуня и Гданьска.
Я зачитал эту записку, не называя тех, кто мне ее передал, и сказал, что наше представительство не разделяло этого мнения, насколько я мог судить, так как никакого решения не было пока принято, и что желательно узнать мнение по этому поводу представителей Англии и Голландии, так как данная проблема не может быть безразлична этим двум государствам.
Я добавил также, что положение нашего представительства было тем более затруднительным, что оно должно было дать отчет о своем решении не только главе сейма, но всей многочисленной ассамблее, где каждый имел свое мнение и где, по несчастью, имело место разделение на разные партии.
Я отметил: чем более возмущены в Варшаве различными писаниями и высказываниями против уступки Торуня и Гданьска, а также речами на заседаниях сейма, произносимыми нунциями, которые настроены против этих уступок, – тем труднее бороться с настроенностью по всей стране и против самого проекта, и против тех, кто его предлагает.
