Дальше разговоров дело не пошло. Фактически Немцов предлагал ни больше ни меньше как демонтировать систему олигархического капитализма, сформированную Чубайсом, Ельциным и магнатами. В основе системы лежало быстрое получение прибыли и привычка жить сегодняшним днем, сложившаяся в годы перестройки — с появлением кооперативов и банков, — достигшая полной силы среди безумия ваучеров и легких денег и переросшая в грандиозный захват собственности на залоговых аукционах. Не противопоставляя этой системе ничего, кроме слов, Немцов был обречен на поражение.
В то время союз олигархов получил ставшее популярным прозвище — “семибанкирщина”. Этот каламбур напоминал о событиях XVII века, когда на протяжении короткого периода времени между двумя царствованиями Россией правила группа из семи бояр. Что касается “семибан-кирщины”, то она правила даже тогда, когда Ельцин находился в Кремле.
Модель олигархического капитализма с центром в Москве быстро распространилась по всем регионам России, где местные магнаты перенимали опыт олигархов. Они брали под свой контроль промышленные предприятия, устанавливали тесные связи с губернаторами и стремились к богатству с той же дерзостью, которая принесла успех московским магнатам. Даже в столице правящая олигархия расширилась за пределы семерки, включив в себя десятки других менее известных магнатов. Например, Владимир Евтушенков, президент конгломерата “Система” и давний друг Юрия Лужкова, также влиятельный магнат, создал при поддержке города группу компаний с общим капиталом в миллиард долларов, работающих в сфере сотовой связи, электроники, гостиничного бизнеса, туризма, страхования, нефтепереработки и так далее.
Пока Немцов играл на телевизионные камеры, Чубайс спокойно подверг фундаментальному переосмыслению свой опыт последних лет. Он пришел к выводу, имевшему далеко идущие последствия. Чубайс решил, что должен положить конец кровосмесительной связи между богатством и властью, связи, для укрепления которой он сделал так много. Возможно, в 1995 году схема “займы в обмен на акции” была необходима, чтобы продать заводы молодым менеджерам, обмануть “красных директоров” и получить деньги для бюджета. Тогда это было оправданно. Возможно, это было необходимо в 1996 году, чтобы переизбрать Ельцина и победить Зюганова. Тогда сделка тоже была оправданна. Но в начале 1997 года Чубайс был обеспокоен слиянием богатства и власти. Чубайс никогда не осуждал “бандитский капитализм”, потому что фактически это был его капитализм; он как никто другой разрабатывал, опекал и защищал его. Он восхищался некоторыми из магнатов, считая их современными капиталистами. Тем не менее он решил, что правила должны быть изменены; он не мог больше раздавать богатства, как это делалось раньше. Чубайс рассказывал, как во время визита в Лондон они с Немцовым спросили премьер-министра Тони Блэра: “Что вы предпочитаете, коммунизм или бандитский капитализм?” По словам Чубайса, Блэр подумал минуту и ответил: “Бандитский капитализм лучше”. “Абсолютно правильно, — согласился Чубайс. — Но затем возникает вопрос: бандитский капитализм или нормальный капитализм? Когда эта дилемма возникнет, ее нужно будет решить”{444}.
Чубайс кипел от возмущения, слыша высказывания Бориса Березовского о том, что бизнесмены будут управлять страной как совет директоров. Когда Чубайс согласился на такое положение вещей, он думал прежде всего о выборах 1996 года и, конечно же, совсем не предполагал, в отличие от Березовского, что так теперь будет всегда{445}. Чубайс объяснял мне, что до 1996 года он был полностью поглощен противостоянием с коммунистами. “Не было ничего важнее победы над ними, — сказал он. — Ради достижения этой цели мы могли пожертвовать многим”. Однако после переизбрания Ельцина его позиция изменилась. Он не хотел становиться орудием в руках Березовского и посчитал, что не будет более подходящего момента получить свободу, чем самое начало второго президентского срока Ельцина. “Ельцин опять был президентом, но все-таки это был новый президент, — рассказывал он. — Это был Ельцин, избранный на новый срок, и не начни мы новую жизнь с новым президентом, сделать позже это было бы совершенно невозможно”{446}.
Чубайс часто прибегал к своей любимой тактике достижения цели. Он настойчиво добивался чего-то, потом шел на компромисс, а потом возвращался назад, чтобы исправить допущенные ранее ошибки. Например, он сделал огромную уступку в ходе массовой приватизации, позволив “красным директорам” сохранить контроль над своими заводами. Затем он компенсировал это тем, что передал собственность магнатам по схеме “акции в обмен на займы”. Теперь он поставил перед собой задачу устранить допущенные при этом ошибки. Одной из таких ошибок были жульнические аукционы. Теперь он счел, что время таких аукционов кончилось. Независимо от того, что было в прошлом, рынок должен сам выбрать победителей и проигравших. По словам Ельцина, Чубайс решил, что пришло время показать олигархам, кто тут главный. “Надо однажды обломать им зубы! — сказал Чубайс. — Иначе ничего не сможем добиться, если этого не сделаем”{447}.
В конце 1996 или в начале 1997 года Чубайс сказал Владимиру Гусинскому об изменении своих взглядов. Гусинский готовился к следующей большой волне приватизации. На кону стояла крупная телекоммуникационная компания, которую очень хотел получить Гусинский. “Вы должны иметь в виду, — сказал ему Чубайс, — что это будет аукцион и победит на нем тот, кто заплатит больше всех”. Чубайс был необычно настойчив. “Вы понимаете, Владимир Александрович?” — спросил Чубайс Гусинского.
“Конечно-конечно, — ответил, по словам Чубайса, Гусинский. — Я прекрасно это понимаю”{448}.
На самом деле Гусинский и Березовский не понимали. Они слышали то, что сказал Чубайс, но не приняли его слова всерьез. Они были уверены, что правила игры нельзя поменять одним взмахом руки. Они думали, что это всего лишь риторика, как лозунги Немцова о “бандитском капитализме”. Действительно ли Чубайс менял правила игры или всего лишь искал новое название для старой игры? Намеком на то, что все осталось по-прежнему, послужило назначение Гусинского советником по организации продажи телефонной компании. В прошлом эта роль отводилась для заранее выбранного победителя. Гусинский и Березовский просто предположили, что олигархи продолжат делить страну между собой, а Чубайс окажется в роли прислуги.
Впереди всех их ждала катастрофа. Хотя магнаты сказали Немцову, что им надоели мелкие грязные войны российского капитализма, они погрузились в самую ожесточенную междоусобицу десятилетия.
Весной 1997 года рынок капитала переживал настоящий бум. Россия открыла себя для внешнего мира, и поток инвестиций в виде акций и облигаций захлестнул зарождавшиеся биржи. Инвесторы целыми самолетами прилетали в Москву, совершали экскурсию по Красной площади, посещали Большой театр и Кремль, покупали российские акции и долги на миллиарды долларов. Инвестиционный менеджер из Техаса, Дана Ф. Мак-Гиннис, помнит атмосферу этих первых поездок, в результате которых он вложил в Россию более 200 миллионов долларов. “Возлагались огромные надежды на то, что будет положен конец гонке вооружений и около 250 миллионов человек вернутся в лоно капитализма, — рассказывал Мак-Гиннис моему коллеге Стивену Мафсону. — Повсюду царила деловая активность. Страна развивалась прямо на глазах. Мы чувствовали это”{449}. К 1997 году переизбрание Ельцина, казалось, устранило все преграды. Россию захлестнула волна спекулятивных портфельных инвестиций. Иностранцы, ни разу не побывавшие на нефтеперерабатывающих заводах или других предприятиях, в которые они инвестировали деньги, и не знавшие, кто управляет ими, выкладывали за акции и облигации миллиарды долларов. Иностранные портфельные инвестиции (покупка акций и облигаций) выросли с 8,9 миллиарда долларов в 1996 году до невероятной суммы — 45,6 миллиарда долларов в 1997 году, что составило 10 процентов российской экономики{450}. Уильям Броудер, приехавший в Россию в начале приватизации и наткнувшийся в Мурманске на выгодное предложение о продаже морских судов, а также на ряд недооцененных компаний, позже основал собственный фонд “Эрмитаж”, ставший в 1997 году одним из лучших фондов в России; “Эрмитаж” управлял акциями российских предприятий на колоссальную сумму —1,2 миллиарда долларов. Предприимчивый Броудер, которому в то время исполнилось тридцать три года, был одним из многих, кто воспользовался бумом для достижения новых высот.
Привлекательность акций заключалась в их дешевизне. Менеджер одного из московских фондов объяснил мне это следующим образом: акции российской электрической монополии продавались из расчета два цента за киловатт, акции бразильской электрической компании стоили пятьдесят центов, а в Соединенных Штатах — пять долларов. Цена два цента за киловатт представлялась очень низкой, особенно если предположить, что в последующие годы Россия будет стабильно развиваться. “Перспектива казалась совершенно безоблачной”, — вспоминал Джеймс Фенкнер, аналитик инвестиционной компании “Тройка-Дналог” — одной из крупнейших в Москве, — закаленный и хорошо осведомленный ветеран безумного бума 1997 года. “Ближе к концу все были готовы покупать что угодно, — рассказывал он. — Достаточно было произнести любое русское слово и добавить к нему слово “акция”, как тут же находились покупатели”{451}. Индекс Российской торговой системы, внебиржевого электронного фондового рынка, постоянно рос в течение нескольких месяцев. В 1997 году она была признана лучшим развивающимся рынком в мире. Московские брокерские фирмы открыли новые просторные торговые залы с мерцающими экранами компьютеров, с энергичными биржевыми маклерами, говорящими по нескольким телефонам одновременно, а такие термины, как “голубые фишки” и “акции второго порядка”, заставляли забывать о скрытых проблемах. Все это создавало современную западную ауру, скрывавшую ожесточенную конкуренцию.
