- Где "Веселые ребята" наших дней? Где "Кубанские олимпийцы"? Культурная, называется, столица - кино в загоне. А вот мы его поддержим документально. Настоящим дозволяется наводить объектив на любой открытый объект, если охрана не возражает, а также проявлять, монтировать и озвучивать отснятую пленку...
Потому что раз все в порядке - профицит и стабильность - искусства обязаны процветать.
После третьего, максимум - пятого укола ерунды обыватель приходит в себя. Понимает: лето прошло. Машет рукой: и пес с ним, с летом. Погода меняется, а климат - никогда. Суверенный. Как на Луне.
В аккурат на неделе наука астрономия обнаружила во Вселенной дыру. Полость. Внутренний волдырь. Невообразимо огромную область абсолютной пустоты. Ни единой материальной даже микрочастицы. Умом не понять, и глазом, хоть как вооруженным, не разглядеть - но спектрограмма читается однозначно. А спектрограмме верят все. За исключением генпрокуратуры.
Иосиф Бродский откуда-то знал, что Великое Ничто имеет свое место. А также знал это Ингмар Бергман. Который ставил свою кинокамеру прямо туда, в самый центр этого волдыря. И оттуда крупным планом снимал наши, несчастных дураков, искаженные лица. И каким дьявольским вздором изъедена, как азотной кислотой, единственная у каждого жизнь.
И вот он умер на острове Форё, последний гений. Вчера на соседнем острове - на Готланде, в руинах церкви Св. Николая крутили на прощанье его "Седьмую печать". Про то, что смерть не страшна - "это как выключают свет", - а страшна, уродлива, пронзительно скучна человеческая глупость.
Сегодня в три пополудни случится событие культурной жизни. На стене одного дома в улице Рубинштейна окажется мемориальная доска. Тут жил Сергей Довлатов. И ему исполнилось бы в аккурат 66.
И, во-первых, как жаль, что не исполнилось. Правда, в этом случае не было бы и доски, - ну и пусть. Навесили бы ее потом - скажем, в середине века. А зато - минуя житейские сантименты - зато не было бы так совестно за литературу.
Которая, мы же видим, ходит по историческому отрезку на цыпочках, всей фигурой выражая: только не обращайте на меня внимания, кушайте, кушайте, а я пристроюсь где-нибудь в уголку.
Довлатов, мне кажется, не позволил бы себе поглупеть ни от старости, ни от славы. Измена уму была для него невозможна.
Хотя ум буквально изводил его: без конца придирался и дразнил и был недоволен каждой написанной строчкой, не говоря уже обо всем остальном.
Не давал вздохнуть спокойно и решить раз навсегда: я писатель настоящий и притом хороший.
Поэтому Довлатов себя все время переписывал. Стараясь угодить уму: чтобы, значит, ему в тексте жилось удобней. И - по крайней мере, в некоторых вещах - добился странного и очень редкого эффекта: они выигрывают от перечитывания.
И это во-вторых: что все получилось по справедливости: живая слава и - довеском - доска на фасаде Рубинштейна, 23.
Он писал про то, что жизнь - цирк, а люди все - клоуны. Поскольку жил в такое время и в такой стране, где эта метафора - или, если хотите, гипербола - полностью осуществилась. Воплотилась. Реализовалась. В системе маразма и нищеты, непоколебимо прочной ввиду их абсолютного равновесия. Где при малейшей попытке добиться чего-нибудь теряешь больше, чем приобретаешь. И не имеет смысла т.н. труд. Постыдно ничтожен ассортимент призов т.н. судьбы. Смертельно опасна любая т.н. правда. И вообще - быть не дураком нестерпимо: все время тошнит. А когда социализм доходит до такой зрелости, единственное средство - алкоголь.
Погружающий в безумие с остроумием пополам.
Видите ли, существование состоит из поступков и слов. Но в силу данного общественного строя перед каждым обнажилась тщетность поступков. Соответственно, в речевой деятельности возобладал и господствовал вздор. И люди различались главным образом по интонации: произносят ли они вздор серьезно - или же насмехаясь над собой. Или просто в пьяном бреду.
Три сорта вздора - три сорта, три сорта - что в уголовной зоне, что в литературной, с позволения сказать, среде.
Персонажи несут вздор, автор - сортирует. Этот говорит смешно, потому что кретин. А этот говорит смешно, потому что циник. А этот - потому что он в белой горячке.
Во всех случаях содержание высказывания стремится к абсурду. Это искусство для искусства, лагерная самодеятельность.
"Законы языкознания к лагерной действительности - неприменимы. Поскольку лагерная речь не является средством общения. Она - не функциональна.
Лагерный язык менее всего рассчитан на практическое использование. И вообще, он является целью, а не средством..."
Биография Довлатова словно нарочно сложилась так, чтобы открыть ему глаза на роковое сходство двух зон. На смысловую пустоту по обеим сторонам запретки.
Но пустота - она и есть пустота. Медицинский факт, с которым ничего не поделаешь. Всем известный, кроме придурков. Повергающий в отчаяние. Не забавный, сколько ни остри. Уму в пустоте нечего ловить. Ожидая своей очереди кувырнуться на манеж, клоуны потихоньку переговариваются:
"- Мишка, - говорю, - у тебя нет ощущения, что все это происходит с другими людьми... Что это не ты... И не я... Что это какой-то идиотский спектакль... А ты просто зритель...
- Знаешь, что я тебе скажу, - отозвался Жбанков, - не думай. Не думай, и все. Я уже лет пятнадцать не думаю. А будешь думать - жить не захочется. Все, кто думает, несчастные...
- А ты счастливый?
- Я-то? Да я хоть сейчас в петлю! Я боли страшусь в последнюю минуту. Вот если бы заснуть и не проснуться...
- Что же делать?
- Вдруг это такая боль, что и перенести нельзя...
- Что же делать?
- Не думать. Водку пить.
Жбанков достал бутылку..."
Это в-третьих: что Сергей Довлатов не просто писатель. А герой трагической легенды. Символ отчаяния от пошлости. Власть которой в чистом виде и называлась советской.
Он увез это отчаяние с собой в Америку и погиб от его метастазов.
И вот прошло столько лет - а тут опять мочало реет на колу. Снова стиль жизни - бесчеловечная фальшь. В цветных лучах бесстыдного оптимизма красуется небоскреб произвола.
И как будто почти всем хоть бы что. Тексты Довлатова отчасти растолковывают - почему.
А потому что люди довольно легко обходятся без свободы. И способны бесконечно долго молоть и слушать исключительно вздор. Лишь с безнадежным опозданием замечая, что они превратились в клоунов, а их жизнь - в цирк.
Вперед, отечества сыны! Залейте Охте пасть бетоном. (Тьфу ты: нечаянный ямб.) Даешь дорогу в небеса эрегированному мускулу патриотического капитала.
Если он тут встанет. Что не факт. В здешней хлипкой почве денежки растворяются без следа. Глядишь, и на этот раз все как-нибудь обойдется. Останется твердое гладкое место, типа уже имеющейся высокоскоростной ямы. И будут на нем загорать летом правобережные бомжи.
Левобережным хватит и собственных руин. Так называемый Петербург - это же примерно тысяча зданий. И стены у всех дрожат и подгибаются. А тут еще склероз коммуникаций...
Но сказала же вам несчастная царица Евдокия: быть пусту месту сему. Слишком много в культурном слое человеческих костей. И нет буквально ни одного дома, где не проживал бы в свое время какой-нибудь враг народа, разоблаченный компетентными органами.
Да, кстати. В 1937 году подвизался тут у нас - а верней сказать, орудовал - один следователь. По фамилии, кажется, Карпов. Не хуже других, не лучше, терзал арестованных, как мог, чтобы, значит, они собственноручно подтвердили, что туда им и дорога. А потом раз - и пропал. Нырнул в кровавое болото здесь, а вынырнул в Москве. И сделался - правильно, надзирателем. Но не каким-нибудь коридорным. Ему доверили сторожить Господа Бога. Дали чин: председатель совета по делам религий. Лет, чтобы не соврать, этак двадцать, самого Джугашвили пережив, Карпов заправлял этими делами: ставил митрополитов, цензуровал Коран, утверждал рецепт мацы, обучал паломников обращению с нательными микрофонами.
А теперь мы, значит, недоумеваем: отчего это церковь не заступается за Смольный собор.
Ведь культовое, по идее, сооружение. Поставить рядом гигантскую такую мечеть, чтобы купола были ей, скажем, по пояс, - показалось бы, не правда ли, нарочитым унижением православия.
Синагогу - не станем и предполагать.
А храм Маммоны - злого духа, покровительствующего богатству, - пускай себе возвышается и крайнюю плоть освежает облаками, а ты, соборишко, к ноге - и не скули в своей попонке голубой? Не странно ли.
А не странно. Генерал Карпов был дрессировщик не хуже Дурова или Запашного. И реформатор круче Лютера: дисциплиной заменил благодать.
Положим, среди воправославленных встречаются верующие христиане. Причем - сплошь порядочные люди, все как один. Зато номенклатура - совершенно без царя в голове.
