Западники, политизированные и далекие от христианства, давно стремятся привлечь Аверинцева на свою сторону, доказать, что все его творчество – веский аргумент против национального крыла русской интеллигенции, представляемого Кожиновым. Приведём один пример. В прошлом году Виктор Ерофеев издал книгу с завораживающим названием "Русский апокалипсис: опыт художественной эсхатологии". Первая глава в деталях сообщает, что "водка есть русский Бог". Потом – страницы о бесконечном русском мате (с примерами), который немыслим без неудержимого, всеразрушающего смеха. Больший объём текста "Апокалипсиса по Ерофееву" – сообщения о личном эротическом опыте, о том, что и как нравится автору в женщинах, о туризме как философии жизни, позволяющей хотя бы на время отдыхать от России в просвещенной и беспроблемной Европе. И так далее и тому подобное...
И вот в такой занятной книге есть глава об Аверинцеве под названием "Последний герой". Ерофеев скорбит, что последние годы знаменитый филолог провёл за границей. Отъезд трактуется как изгнание, как знак нашей национальной обреченности: "Прижизненное забвение загнало Аверинцева в Вену, и ни один российский президент не понял, что добровольное академическое изгнание – позор страны. Были дела поважнее. Занимались полной ерундой. Аверинцев превратился в шута горохового, который заносит ногу над пропастью. Вслед за Аверинцевым вымерла интеллигенция".
Но разве интересно автору "Поэтики ранневизантийской литературы" то, чем занимается автор рассказа "Приспущенный оргазм эпохи"? Пишет Владимир Бондаренко: "Аверинцев борется за значимость и мораль, против навязывания пустоты. О чем бы он ни писал, везде взгляд византийского моралиста, византийского почвенника. (...) Он воспевает то, от чего нынешних пелевиных и сорокиных, ерофеевых и аксёновых давно тошнит. В литературе он ищет не литературу, а весть, значимость, пророчество... В этом высокоучёном эрудите виден еще и настоящий мужчина с его чисто мужскими качествами".
Возможно, Вадим Кожинов и Сергей Аверинцев – на разных полюсах, но объединяет их всё же христианское сознание. И если кого-то смущает спокойное отношение Аверинцева к Западу, то не будем забывать, что многих византийских монахов мы читаем в его переводе. Например, Романа Сладкопевца. В русской версии византийской поэмы "О жизни монашеской" Роман Сладкопевец и Сергей Аверинцев говорят вместе:
Не видал я меж смертных бесскорбного,
ибо мира превратно кружение:
кто вчера возносился гордынею,
того зрю с высоты низвергаемым;
богатевший с сумою скитается,
роскошь знавший нуждою терзается;
вы одни остаетесь свободными,
кто свой дух покорил песнопению:
"Аллилуйя!"
Се, безбрачным надежд отсечение,
В браке ж сущим забот изобилие;
Се, бесчадный терзаем печалию,
многочадный снедаем тревогою;
эти многим томимы томлением,
тем же плач предлежит о бездетности;
вы одни посмеётесь сим горестям,
ибо ваша услада небренная –
"Аллилуйя!"
Приближается время веселия,
скоро, скоро Христово пришествие;
Жениха вы на брак провожаете,
и в руках ваших ясны светильники...
Глеб Горбовский ПЕРЕРОЖДЕНЬЕ
МАРГИНАЛ
Прозябаю, хотя и одет по сезону.
Волочусь по двору в магазин.
Встречный пёс,
недовольный моею персоной,
зарычал на меня... сукин сын.
Опускаю с прилавка
бутылку в котомку,
отпускаю улыбку, живу...
Отсылаю поклон
за пределы, потомкам.
Средь писак – маргиналом слыву.
Воскресаю из мертвых
не каждое утро,
но всё чаще – прощаюсь с Тобой, –
до чего ж ты устроена сочно и мудро,
жизнь моя – в крохотульке любой!
ПРОЩАЛЬНОЕ
Что я вижу, прощаясь с тобой,
во пустыню судьбы уходя?
Рваный берег и свет голубой
над рекой, и следы от дождя.
Чем питаюсь, прощаясь с тобой?
Не колбаской, не сферой яйца –
только верой в одержанный бой,
а не в крах, не в победу конца.
Что я жду от прощанья с тобой?
Не свободы, не мира в душе,
а всего лишь надежды слепой
на тот свет... На восьмом этаже.
ШЕСТВИЕ
Передвигаюсь...
Пусть – не с факелом, –
с бокалом огненным в руке...
Перемещаюсь, ибо так велел
мой мозг – с иголочкой в виске.
Переползаю, как препятствия,
своих желаний прах, тщету.
И начинаю робко пятиться –
туда, в былую простоту.
Туда, где я, разинув глазоньки,
стоял над утренней рекой,
держа свой плот,
к судьбе привязанный,
и факел – вздыбленной рукой!
РОМАНС
Как будто от пробега марафона,
очухаться от жизни, приустать.
...Старинная труба от граммофона
не прекращает звуки издавать.
Шипит пластинка
под иглой настырной,
воспламеняет Вяльцева романс!
Являет действо
в пустоте квартирной
минувшее, сгустившееся в нас.
Финальные отслеживая кадры,
душа ещё надеждами полна...
Но дух сомненья – змеем Клеопатры –
щекочет сердце и лишает сна.
ЗВОНОК
Срывая с древа бытия плоды,
я говорил Вершителю:"Лады".
Благодарил. И вдруг – горчайший плод!
Но всё равно – беру его в заглот.
Ныряя в плоскогрудую кровать,
я вспоминаю ласковую мать.
Благодарю. И вдруг – на сердце мгла.
Зачем ты меня, мама, родила?!
Блуждая по квартире, как паук,
я мух ловлю… И слышу сердца стук.
Благодарю... И вдруг в дверях звонок!
И под собой не ощущаю ног.
УЗНИК
Друзья, улыбки – всё заброшено.
Забыты встречи... Почему?
Отшибло память на хорошее?
...В себя упрятан, как в тюрьму,
на мир взираю сквозь решёточку
ресниц и сквозь сетчатку глаз,
ещё могу сдробить чечёточку,
но – для себя, а не для вас.
Брожу по комнате потерянно,
читаю жидкий детектив...
И намечается истерика
от дарвинистских директив.
ПЯТНО
Николай Второй, нещадно преданный
собственным народом, – не у дел...
Путь избрал, царями неизведанный, –
за Урал, в подвальный беспредел.
Император сгинувшей империи
во дворе тюрьмы колол дрова.
Потеряв корону и доверие,
уникальные обрел права:
мученика-палача... Преступника.
…Растерзали. Взрослых и детей.
Плачь, Россия,
плачь, вероотступница,
