холодного ветра с Невы, недовольно поморщился. Прррроклятый север! Вокруг холод, сырость, мрак! То ли дело сожженный солнцем Ташкент, юг, экзотика.
Розинг сам открыл нам дверь.
– Входите, друзья мои, входите! Жена с детьми в гостях, так что я одинок, как перст. Сегодня, Грабовский, ваши любимые пельмени, я знаю ваш вкус.
Я посмотрел на Розинга, одетого с иголочки, по-европейски, и даже надушенного, затем на себя, обутого в тяжелые солдатские сапоги с толстыми резиновыми подошвами и двойными подковами, американские трофейные, как называли их в ЧОНе, откуда они мне были выданы; на широкие брюки из толстого серого сукна; на шерстяной свитер, заправленный в брюки, подпоясанные кожаным поясом сипаев с бронзовой застежкой в виде двойной змеи; на солдатскую шинель и шлем-богатырку (тоже дары ЧОНа). Потом взглянул на медвежью шубу и бобровую шапку Пискунова, на его почти квадратное лицо, напоминавшее лица идолов времен Ваала и Молоха, виденных мною в книге «Халдеи», и подумал, что если даже в таком возрасте Розинг так ловок, подтянут, как говорят – в форме, то что же было прежде?
– Мне кажется, профессор, что во времена вашей молодости многие девушки о вас вздыхали.
Розинг добродушно рассмеялся:
– Все было: и обо мне вздыхали, и я вздыхал. Так вот, Грабовский, я хочу сказать, что прочитал наброски вашей будущей книги «Энциклопедия телефотии». Но зачем вы посвящаете ее мне? Есть и другие работники по дальневидению. Ну, это еще куда ни шло. Но самый текст посвящения «Сказал, и свой венок слагает перед старым скальдом молодой. Венок тот мал, и сам он знает, что нет другого под рукой». Перед вами, Грабовский, еще долгая жизнь, не то, что у меня, может быть вы в десять раз меня превзойдете...
– Ну, уж это вы не врите, профессор! – воскликнул я, крепко сжимая ему руку. – Превзойти вас – творца и создателя катодной телескопии! Не надо так говорить, профессор!
– Простите его, профессор, – вмешался Пискунов, – у них, в Азии, это хамство обычно, черт меня раздери со всеми потрохами. Это только у нас, в Европе, культура.
– Ничего, ничего, мне нравится его юношеская непосредственность. Однако, пройдемте в столовую, друзья...»
Вскоре Лидия Жигунова и Борис Грабовский поженились.
Из письма Грабовской: «С Борисом Павловичем Грабовским я познакомилась в конце 1925 года. Вместе с Н.Г. Пискуновым он пришел в Бюро переписки, чтобы перепечатать кое-какие документы, и, в частности, описание своего изобретения «Телефота».
Направил Грабовского в это Бюро и именно ко мне профессор Б.Л. Розинг, старый друг моего уже умершего отца (довольно известного петербургского архитектора). Борис Львович сам неоднократно приносил в Бюро свои работы и всегда просил заведующую передавать для перепечатки мне. Расплачивался он всегда очень щедро, таким образом, косвенно помогая детям его друга (кроме меня, старшей, остались сиротами сестра и двое братьев, которые еще учились)».
Розинг поначалу отговаривал Лидию, которая, по его мнению, не представляла себе будущую жизнь с изобретателем. «Вас ждут несбыточные надежды, говорил он, частые разочарования, жизнь, полная труда. Ученые, изобретатели, революционеры очень часто мало думают о себе, о близких и нуждаются больше в няньке, чем в жене. Впрочем, считая предупреждения своим долгом, я рад, что моя воркотня не подействовала». Могли ли Грабовские предполагать, сколь вещими окажутся эти слова?
Брак в ЗАГСе засвидетельствовали Розинг, Попов и Пискунов. Розинг сыграл в научной судьбе Б.П. Грабовского выдающуюся роль. Даже темы будущих исследований и разработок выбирались Грабовским подражательно и так, как сохранила их память от встреч и бесед с учителем. Столь же большое участие Розинг принял и в его личной судьбе. Женитьба была счастливой, их совместная жизнь продолжалась сорок лет. До самой кончины в возрасте 89 лет, несмотря на преклонный возраст, Лидия Алексеевна, проживавшая во Фрунзе (Бишкек), где семья Грабовских безвыездно находилась с 1933 года, много работала, берегла и распространяла память о своем замечательном муже и человеке. Ею опубликованы несколько повестей, в том числе об отце Бориса Павловича.
Вернемся к воспоминаниям Б.П. Грабовского.
«...Обед был вкусный, обильный.
- Так вот, друзья, хочу сказать вам несколько слов, – продолжал Розинг, – прежде чем показать гранки своей книги, на которую возлагаю столь большие надежды. Как вам известно, вся философия делится на два лагеря – материалистов и идеалистов. Каждая школа – я не говорю о различных внутренних направлениях – имеет свою теорию.
- Философия – это лженаука, – сказал я. – Настоящий ученый признает только законы природы, физику и интегралы.
- Вот и видно, что ты судишь о философии как урядник войска Донского у Чехова, – с досадой произнес Пискунов. – Вообще, странностей у тебя хоть отбавляй...
Допили чай и перешли в кабинет. Там было не так светло, как в столовой. Может быть, причиной этому были тяжелые портьеры. На полу лежал толстый ковер. Розинг пригласил нас к большому письменному столу-бюро и указал на кресла, но мне понравился круглый крутящийся табурет, какой обычно бывает у роялей.
- Вернемся к моей книге, – начал Розинг. – У советской власти тоже есть теоретический фундамент – это диалектический и исторический материализм. Без фундамента теории не может существовать никакая власть. Если опыт обнаружит, что теоретический фундамент партии или власти ложен, то эту власть ничто не спасет [8]. Недаром Энгельс сказал, что опыт – пробный камень диалектики. Так вот, в числе китов диалектического материализма есть один наиболее важный: палка о двух концах, или в вольном переводе – «всякая вещь имеет свою противоположность». До некоторой степени это оправдывается: мужчины – женщины, плюс и минус. А тяготение! Раз есть тяготение, то неизбежно должно быть и антитяготение, то есть отталкивание. Я сел за подсчеты, они оказались довольно любопытными...
Я с интересом смотрел на Бориса Львовича: до сих пор подобные вопросы никогда не приходили мне в голову...»
Мог ли предполагать Борис Павлович Грабовский, что эти встречи с Розингом не повторятся? Вряд ли. Тем более он не мог знать, что тема, которую они обсуждают, станет для
