Примечательно, что во всех демаршах по срыву его замысла одна лишь боязнь чрезмерного усиления России вызвала почти всеобщее сопротивление. Но входило ли в намерение какого-нибудь двора принять участие в судьбе поляков и, если можно так выразиться, положить конец той беспечности, которую они до этого проявляли по отношению к ним?.. Или они снова предпочли бы разделить Польшу на части, чтобы предоставить отдельным державам компенсацию за понесенный ущерб, вместо того, чтобы согласиться на воссоединение польского народа под началом главы государства, которого поляки любили и желали видеть своим королем, а тот – стремился сделать их счастливыми? Возможно, такой раздел и соответствовал интересам некоторых европейских стран, но только не Польши[83].
Пути Господни неисповедимы, и посему даже самые могущественные люди не могут похвалиться способностью противостоять давлению обстоятельств. Самый яркий тому пример – падение Наполеона, любимца фортуны, непобедимого завоевателя, который потряс всю Европу и диктовал законы почти всем правителям на континенте!.. Как только книга судеб, приоткрывшись, указала удивленной вселенной предписанный конец стольким годам славы и успеха, хватило лишь нескольких месяцев краха, чтобы заставить его отказаться от всех планов, вывести из-под его управления огромные людские массы, низложить его с престола и развалить его громадную державу.
Если император Александр не сделал того, что хотел и обещал, то это не значит, что поляки вовсе не были благодарны ему за все благодеяния. В одном из своих писем Koстюшко писал: «Я сохраню до самой смерти чувство справедливой благодарности к государю за то, что он воскресил имя Польши, невзирая на все ограничительные препятствия».
Если стечением обстоятельств или политических комбинаций, которые смертным не дано предвидеть и предугадать, Польше когда-нибудь предназначено возродиться в своем прежнем виде, все равно поляки не смогут забыть Александра. Они всегда будут благословлять имя того, кто восстановил на карте название их страны, вычеркнутой двадцать лет назад из числа европейских держав, кто дал возможность вернуться в свои дома тысячам скитающихся по всему свету эмигрантов, кто собрал воедино остатки их храброго войска, которое все это время кормили напрасными надеждами, и работников для государственной службы, кто, наконец, позволил всем полякам вернуться на родину и вновь оказаться в кругу семьи, друзей и соотечественников.
Чтобы почувствовать и оценить все эти благодеяния, надо быть поляком или, по крайней мере, жить в уничтоженной и разорванной на куски стране с разбежавшимся по разным углам населением и с полностью прерванными связями и затем, с чьей-то благодетельной помощью, вновь обрести родину, государственность, убежище после стольких мытарств и защиту со стороны закона при конституционном правлении.
Завершить этот раздел книги мне хотелось бы дорогими моему сердцу похожими высказываниями Koстюшко из его письма императору Александру[84]. «Лишь одно беспокоит мою душу и омрачает радость. Ваше Величество, я родился литвином. Жить мне осталось всего несколько лет. Тем не менее завеса покрывает будущее моей родной земли и других провинций моего отечества… Единственное, чего я хочу, так это уйти в могилу с утешительной уверенностью, что все польские подданные возблагодарят Бога за все милости, оказанные нам Вашим Величеством».
Мои соотечественники найдут в этих мемуарах достойное и уважительное отношение к себе – самое малое, что я могу предложить им. Я описал знаменательные польские события последних лет, которые могут служить большим и полезным уроком, напомнил о ценных исторических материалах. Я скрупулезно собрал имена всех истинных поляков, независимо от их политических взглядов, которые своим талантом, мужеством и самоотверженностью, беззаветной преданностью родине снискали заслуженное уважение соотечественников.
Я выехал из Парижа 22 января 1811 года и отправился в Санкт-Петербург, куда весной должна была приехать моя семья. Уже за несколько недель до отъезда ходило много разговоров о подготовке к войне. Мои соотечественники уверяли меня, что Наполеон выжидает лишь благоприятного момента, чтобы объявить войну России и затем восстановить Польшу. Из большого числа русских, что находились в то время в Париже, некоторые разделяли это мнение, однако до самого дня отъезда ничто в поведении Наполеона не выдавало его тайных замыслов. Ни он, ни его двор не изменили своего отношения к послу России, а ко всем российским подданным проявлялась любезность и повышенное внимание.
Ничто, на мой взгляд, не предвещало скорого разрыва отношений между двумя величайшими державами Европы. Я боялся назревающей кровопролитной войны, понимая, что широким польским равнинам суждено было стать театром военных действий. Я видел, что мои сограждане, ставшие жертвой слепого доверия к Наполеону, сомневались в способности России противостоять ему. У меня же было достаточно оснований полагать, что поляков обманут в их ожиданиях и принесут в жертву, а их благородные и бескорыстные усилия на благо отчизны не принесут никаких плодов… Но мог ли я винить их за надежду, когда сам искренне разделял общее желание увидеть возрожденную Польшу.
Оставив позади Париж, я быстро проехал Мец, Майнц, Эрфурт и Дрезден. Это путешествие запомнится мне обилием разбойников на больших дорогах Германии и несчастным случаем, потрясшим Айзенах, куда я прибыл спустя два дня после взрыва нескольких пороховых повозок. Были разрушены самые красивые дома, под руинами которых остались погребенными более шестидесяти человек. Кучи пепла, дымящиеся развалины жилищ, извлеченные из-под завалов тела, слезы женщин и детей, потрясение тех, кто сумел спастись, жалобные стоны над участью несчастных – такова картина, которая надолго врезалась в мою память.
Я прибыл в Дрезден 27 января и тотчас же направился к российскому посланнику Каникову, который принял меня весьма дружелюбно и пригласил на ужин с участием представителей дипломатического корпуса. В свою очередь французский посланник Бургуэн пригласил меня отужинать с ним в семейном кругу на следующий день и, судя по настойчивости, с которой было сделано приглашение, боялся получить отказ, поскольку хотел обсудить со мной разные вопросы. Он вспомнил о нашем знакомстве по Парижу в 1797 году, когда я находился там в эмиграции. Он, казалось, был удивлен моим возвращением в Россию и назначением в сенат Петербурга. После ужина, когда мы остались одни, он пытался убедить меня, насколько ложными были распространявшиеся в Германии слухи о скором разрыве между Францией и Россией. О поляках он отзывался с воодушевлением, вспоминал об их заслугах перед Наполеоном и отметил заинтересованность его государя в будущем моей страны. При этом посланник прямо заявил, что возрождение Польши не за горами, поскольку Наполеон хотел бы вернуть ей всю политическую значимость.
Присутствовавшая на ужине французского посланника г-жа Б. пригласила меня к себе на вечерний чай. Войдя в ее салон, я увидел там несколько знакомых лиц, которых давно потерял из виду, и те на правах старых приятелей принялись по очереди задавать мне вопросы о Париже, Наполеоне, слухах о войне и особенно о поляках, с которыми я встречался во Франции. На следующий день те же люди окружили меня на балу у графа Сенфта, куда меня привел Кaников. Было очевидно, что Париж дал указание установить за мной слежку, вызвать меня на разговор, чтобы выудить нужную информацию. Я еще больше уверился в этом, когда по нескольку раз в день встречал в своей гостинице типов, слывших в Дрездене за шпионов. Несмотря на всю свою осторожность и старание поменьше вступать в разговоры и не говорить ничего такого, что могло бы испортить настроение Наполеону, я позже узнал, что ему доложили о некоторых приписанных мне высказываниях, из-за которых министр иностранных дел направил ноту протеста российскому послу князю Куракину.
Это обвинение было беспочвенным, поскольку я не мог быть настолько неосмотрительным, чтобы публично выражать свое мнение. Единственное, что могло не понравиться Наполеону и его приверженцам, так это то, с каким воодушевлением и привязанностью я отзывался об императоре Александре.
В Дрездене я узнал, что там уже какое-то время находится страдающий от подагры Коллонтай и, несмотря на болезнь, не прекращает работу над своими сочинениями. Когда ему доложили, что я нахожусь в Дрездене проездом в Петербург, он выразил желание увидеть меня, добавив при этом: «Я глубоко сожалею, что Огинский, у которого столько способностей, благородных стремлений и патриотического рвения, оставил мысль о восстановлении Польши при содействии Франции. Если я увижу его, то постараюсь убедить, что не стоит полагаться на Россию, и что Наполеон всегда будет делать то, что пожелает. Война неизбежна. Россия будет уничтожена, Польша восстановлена, а вся Европа – подчинена Наполеону.
