Я никогда не был придворным. Признавая в людях лишь заслуги и талант, я презирал даже в годы бедствий умение льстить фаворитам и выслуживаться перед влиятельными министрами, окружать их постоянной заботой и вниманием. Словом, я не был создан для жизни при дворе, однако место, которое я собирался занять, обязывало меня к такой жизни. Мне предстоял выбор: заслужить расположение императора и тогда стать предметом зависти окружающих и городских пересудов или стать незаметным для двора и, в этом случае, оказаться в положении полного ничтожества, с которым высокомерно обходится начальство, оскорбляют подчиненные и подвергают притеснениям при каждом удобном случае.
Муки честолюбия никогда не терзали меня, поэтому никакие награды, звания и прочие возможные милости не смогли бы компенсировать неприятности, которым я подвергал себя. Могли ли эти временные преимущества заменить мне независимость, которой я собирался пожертвовать, и счастливые дни уединения, проведенные в Залесье, или на берегах Арно и Бренты?
Размышляя таким образом и не предаваясь особым иллюзиям на предмет своего будущего положения в Санкт-Петербурге, я, чтобы заранее не потерять всякий интерес ко всему тому, что меня ожидало, тешил себя надеждой, что смогу послужить своей стране и принести пользу соотечественникам.
Однако это еще не все. Я знал, что многие из моих соотечественников неправильно поймут меня. Одни обвинят меня в амбициозности, другие сочтут, что я перешел на службу России исключительно ради выгоды. Большинство же упрекнет меня, по меньшей мере, в непоследовательности и не поймет, как я, будучи одним из самых заметных польских патриотов, который сражался против России в 1794 году, подвергался на протяжении многих лет опасностям в Константинополе, Италии, Германии, Франции и, находясь под покровительством французского правительства, прилагал столько усилий для восстановления Польши и освобождения страны от трех разделивших ее между собой держав, мог так неожиданно изменить своим взглядам и вместо того, чтобы сбросить ярмо России, оставаясь на стороне Наполеона, предпочел полякам власть Александра.
Я презирал подозрения в амбициозности и личных выгодах, которые не могли задеть человека, ни разу не уличенного во лжи, но я не мог оставаться безразличным к обвинениям в непоследовательности, так как в моем возрасте непозволительно быть противоречивым. И все же я подвергал себя риску в глазах родственников, друзей и земляков, чье уважение для меня было особенно дорого… Это меня удручало, однако в душе я не мог упрекнуть себя ни в чем, и совесть оправдывала и одобряла мои поступки.
Я всегда был истинным поляком и всеми своими заслугами обязан тому, что всякий раз стремился заслужить это имя. Я взялся за оружие в 1794 году и не был осужден за это, поскольку боролся за независимость и сохранение целостности своей страны. Те, кто сегодня позволяет себе порицать меня за привязанность к императору Александру и веру в него, не поверят, что как-то в его кабинете в разговоре с ним я сказал, что, если бы был уверен, что Польша сможет обрести независимость без перехода под власть Франции или России, то непременно вступил бы в ряды войска польского в герцогстве Варшавском… Они еще меньше поверят в то, что император не осудил меня ни за эту откровенность, ни за мои намерения.
Даже после революции меня не оставляла мысль о восстановлении Польши, и я полагал, что французская революция, которая потрясла устои многих европейских держав, сможет оказать помощь и поддержку польским патриотам, вернуть их страну на место, которое она прежде занимала в Европе. Увлеченность и смелость, горячий патриотизм и либеральные идеи поляков снискали им повсюду поддержку приверженцев свободы. Комитет общественного спасения, а затем Директория, хотя и обманывали, но энергично поощряли их усилия обещаниями. Швеция и Турция тоже кормили их надеждами, а когда веришь в желаемое, то кажется очевидным, что, если две державы – естественные противники России – нападут на нее и французские республиканские легионы займутся армиями Австрии и Пруссии, то поляки, ведомые своими патриотическими чувствами, при поддержке союзников смогут увидеть, как Польша возродится из пепла и освободится от иноземного ига.
В ту пору я как раз работал в Венеции, Константинополе и Париже и разделял идеи, надежды и иллюзии своих соотечественников, а моя переписка и воспоминания, безусловно, свидетельствуют о моей преданности Родине и чистоте намерений. Тогда я находился под протекцией французского правительства, потому что для истинного поляка, который не был русским, австрийским или прусским, не существовало никакого другого. Я мог заблуждаться в своих подходах и взглядах на политику, но я не стану отрекаться от своих поступков, потому что никогда не склонялся в пользу той или иной партии и желал лишь свободы и независимости Польши.
И она могла обрести ее в силу стечения обстоятельств и избежать ужасов французского террора, который, разрушив принципы нравственности, чести и разумной свободы, вынудил правителей Европы принимать меры против распространения революционной заразы. Возможно, и даже вероятно, что совместные интересы трех держав, поделивших между собой Польшу, заставили бы их рано или поздно восстановить эту страну в том виде, как она существовала ранее. И произошло бы это не в результате реституций, а по причине необходимости восстановить барьер, разрушение которого слишком приблизило друг к другу соседние державы, что в один прекрасный день могло стать причиной их ссоры.
Впрочем, если о свободной Польше можно было так или иначе мечтать до пришествия Бонапарта во Франции, то после этого злосчастного для всего человечества явления любая возможность воплощения этой мечты в реальность отпадала.
Завоеватель, как известно, все разрушает и не желает ничего восстанавливать. Это убеждение, равно как и многие другие доводы, которые я изложил в записке, представленной императору Александру 15 мая 1811 года, не поколебали моего решения высказаться более определенно. Не имея возможности увидеть Польшу такой, как я хотел ее видеть, я смел по меньшей мере надеяться на восстановление имени поляка при покровительстве императора Александра. И если мои просьбы будут удовлетворены, то это как-то компенсировало бы мои обиды радостью видеть тех соотечественников, что несправедливо осуждали мое доверие к императору, разубежденными и счастливыми.
Я прибыл в Санкт-Петербург 9 апреля 1811 года. Утром следующего дня я отправил записку графу Толстому с просьбой назначить день, когда я мог бы быть представлен Их императорским величествам. Я получил приказ явиться на ужин к императору 13 апреля и принести с собой два пакета, которые мне передали в Париже для царствующей императрицы и императора: в одном – либретто новой оперы Паэра, в другом – две брошюры и письмо от де Лагарпа[86].
Встретили меня очень любезно, и во время ужина император вел самые разные разговоры, не напоминая о Париже, Наполеоне и путешествии, которое я проделал. После ужина он пригласил меня в свой кабинет, где мы оставались довольно долго. Еще раньше я решился быть с императором до конца откровенным при первой же встрече, говорить прямо и начистоту. Я был твердо убежден, что если разговор не понравится Александру, то буду предан забвению и наперед лишен возможности ставить перед ним вопросы, ну а если меня выслушают, то я сохраню надежду принести пользу соотечественникам, заслужить в будущем уважение императора и никогда не опровергать своими поступками суждений, выраженных мною не только откровенно, но и доверительно.
Я начал разговор, сказав, что предупрежден о том, что император недоверчив и подозрителен, однако, дескать, решился проверить это на себе, поскольку должен сообщить ему чрезвычайно важные сведения, которые он мог и не знать, поведать ему о причинах, побудивших меня излить перед ним свою душу. Я заметил, что после первых моих слов лицо императора оживилось, но он тут же принял свой обычный приветливый вид и велел мне говорить откровенно, не стесняясь его присутствия, и заверил, что выслушает меня с большим интересом.
Я очень кратко описал ему то, что видел и на что обратил внимание в Париже за те восемь месяцев, как, покинув Санкт-Петербург, расстался с императором. Я провел параллель между тем, что предпринял и осуществил Наполеон за это время с целью усиления своей власти и расширения границ Франции за счет присоединения Голландии и северной Германии, и беспечностью, которая царила по этому поводу в России, а также идущей вразрез с интересами империи политикой, от которой страна никак не желает отказаться, продолжая неразумную и разорительную войну с турками и продолжая держать на запоре российские порты для англичан.
Я прошелся по деятельности Наполеона, начиная с прихода к власти, говорил о коалициях, указал на военные просчеты завоевателя, чтобы подчеркнуть, что там было больше постоянно сопутствующего ему везения, слабости и недостатка талантов со стороны противостоявших ему сторон, нежели непогрешимости, которая вознесла его на столь высокую ступень власти. Я утверждал, что не пройдет и года, как Наполеон обрушит всю свою мощь на Россию, что он уже ведет активную подготовку к войне и возлагает при этом особые надежды на помощь поляков. Я рискнул предположить, что после того как он заключит союз с императором Австрии, вряд ли австрийский двор станет противиться его планам. Пруссия слишком слаба, чтобы предотвратить события, которые могут вызвать ее окончательное падение, а все другие государства Германии находятся в подчинении у Наполеона, и тот, имея возможность добавить к своим франко-итальянским армиям по меньшей мере столько же иностранных войск, сможет неожиданно напасть на Россию со значительными силами, в надежде уничтожить империю, которая стала единственным препятствием на его пути к установлению всемирной монархии.
