Думаю, что Огинский привязался к Александру, потому что это добрый и справедливый государь, однако он наверняка падет жертвой своей привязанности и т. д.»[85]
В то время как мне передавали слова Коллонтая, я вспомнил, что при отъезде из Парижа, когда уже садился в карету, Феликс Потоцкий, сын бывшего польского посла в Константинополе, передал мне пакет для французского посланника Бургуэна. У меня не было времени заняться пакетом, и когда я вынул его из портфеля, то обнаружил адресованную мне записку следующего содержания:
«Мой дорогой граф, когда Вы будете проездом в Дрездене, прошу вас передать этот пакет барону Бургуэну. Как я заметил, Вы настроены против меня, но не удивлен тому, поскольку имею много врагов, особенно среди наших соотечественников. Меня винят в том, что я всем недоволен, но недоволен я лишь самим собой. Вы знаете меня с детства и должны понимать, что больше всего на свете я люблю свободу и родину. И только смерть заставит меня изменить своим принципам. Сейчас обстоятельства меняются… Прощайте, дорогой граф! Не знаю, встретимся ли мы вновь! Война неизбежна. Нам обещают вернуть Польшу, но чего только нам не обещали! Говорят, что поляков можно кормить одними надеждами. Когда мы нужны, нас лелеют.
С дружеским приветом.
Париж, 15 января 1811 года».
Эта записка, слова Коллонтая и разговор с Бургуэном подкрепляли не оставлявшие меня с самого Парижа мысли о неизбежности ближайшего разрыва с Россией. Я еще больше утвердился в своем мнении, когда на дороге из Дрездена в Бреслау обогнал упряжки с пушками и груженые ружьями повозки, двигавшиеся в направлении герцогства Варшавского. В Бреслау я сделал остановку на несколько часов, во время которой бывший надворный коронный маршалок Рачинский дал мне очень подробные разъяснения относительно состояния Пруссии, ее тяжелого положения и возможностей быстро сформировать в случае необходимости значительную армию.
Я проехал герцогство Варшавское, минуя саму Варшаву. Край представлял собой картину нищеты и убогости. В Остроленке я встретился с генералами Рожнецким и Тржецецким, а также с некоторыми офицерами, которых знал на протяжении многих лет. Военные были в приподнятом настроении и жаждали войны, чего нельзя было сказать о гражданских служащих и сельских жителях, с которыми мне довелось повстречаться в разных уголках герцогства, и которые, страдая от тяжести налогов и притеснений, тосковали по миру.
В начале февраля я, наконец, прибыл в Вильну. Моей первой мыслью было записать свои наблюдения о текущей обстановке в Европе и соотнести их с возможностью использования сложившихся обстоятельств на пользу своей родине и соотечественникам. Во время путешествия из Парижа у меня было достаточно времени, чтобы не торопясь отдаться своим размышлениям.
Поскольку еще раньше я довольно подробно изложил свои идеи по этому вопросу в двух записках на имя императора Александра, а также в нескольких письмах, которые я взял на себя смелость направить ему, и к которым мы еще вернемся на страницах этой книги, я ограничусь лишь кратким изложением сути идей, послуживших мне руководством для линии поведения, которой я намеревался придерживаться.
1. Я был твердо убежден, что целью Наполеона являлось основание всемирной монархии, и он ждал лишь благоприятного случая, чтобы порвать с Россией.
2. Я нисколько не сомневался, что поляков он будет использовать как мощную пружину и пугало против России, несмотря на то, что восстановлению Польши он придавал большое значение.
3. Я был уверен, что если он даже и восстановит Польшу, то не сделает ее свободной, мощной и независимой, поскольку это идет вразрез с его принципами и системой, которой он следовал в течение жизни.
4. Я не исключал, что если Наполеон отберет у России бывшие польские провинции, то посадит на польский престол короля по своему выбору и под своим непосредственным присмотром, но я также при этом полагал, что поляки, вместо того чтобы вновь обрести свои законы, вольности и конституционное правительство, получат воинскую повинность, контрибуции, французский гражданский кодекс, полное разложение национального характера и бесконечные войны с Россией.
5. Я не мог себе представить, что в ту пору Польша самостоятельно могла бы встать на ноги и создать сильное и независимое государство. Само ее географическое положение не позволяло надеяться на это после всех произошедших в Европе перемен, однако в ее появлении на политической арене под протекторатом Франции или России я видел меньше неудобств и отдавал предпочтение ее восстановлению под покровительством императора Александра.
Не ссылаясь на другие причины, убеждавшие меня в этом, я ограничусь лишь замечанием, что Польша, восстановленная Францией еще до полного уничтожения Российской империи (что относится к разряду невозможных явлений), непременно стала бы театром военных действий на протяжении многих поколений.
Учитывая все это, я подумал, что раз войны между Россией и Францией не миновать, и снова будет стоять вопрос о Польше, то долг каждого настоящего поляка – способствовать восстановлению своей страны или, по крайней мере, улучшению участи ее народа. Было бы непозволительно упустить такую благоприятную возможность, последнюю, быть может, и не предпринять действий, к которым взывали патриотизм и честь, и которым не противилось бы благоразумие.
Я знал, что после вступления императора Александра на престол стоял вопрос о восстановлении Польши. Этот государь, воспитанный с детских лет на принципах справедливости и чести, не мог не воспринимать раздел Польши иначе, как беззаконный, несправедливый и политически недальновидный акт. Я слышал от де Лагарпа – учителя Александра, как его добрый и чувственный ученик с самого начала принимал участие в судьбе Польши, как сочувствовал он жертвам, принесенным ее многострадальным народом, как, наконец, не смея открыто выражать свои чувства, не одобрял в глубине души тех министров, чьи советы помогали уничтожить Польшу.
Пусть Александр не мог предотвратить эту катастрофу, поскольку был слишком молод, чтобы подать свой голос, пусть, став государем, он все еще не мог определиться с восстановлением Польши из-за ряда причин, о которых я узнал позже, тем не менее я не исключал, что в один прекрасный день, как только для этого наступят благоприятные условия, он осуществит свои благие намерения в отношении этой страны. В те дни я видел приближение этих обстоятельств и решил воспользоваться этим.
Решив отправиться в Петербург, чтобы открыть там свое сердце императору и откровенно изложить ему свои взгляды, я отдавал себе отчет, насколько сложна задача, которую я взвалил на себя. Я никогда не был настолько приближен к Александру, чтобы хорошо знать его характер, не представлял, на какое доверие с его стороны мог рассчитывать, и еще меньше догадывался, как он отнесется ко всему тому, что я предложу ему по Польше. Однако времени оставалось мало, поэтому необходимо было как можно скорее объясниться с ним либо промолчать и, быть может, раз и навсегда. Я был глубоко убежден, что предлагаемый мною проект, кроме всего прочего, послужит славе и чести императора, принесет благополучие империи и счастье полякам. Мой долг, таким образом, заставлял меня отказаться от соображений, которые могли бы вынудить меня отступиться от своей затеи.
По правде говоря, у меня было много и других причин для беспокойства по поводу переезда в Санкт-Петербург, но поскольку я пишу эти заметки, как будущие мемуары, лишь для своих детей, которые должны знать решительно все, что я думал и чувствовал в разную пору жизни, я не могу отказать себе в том, чтобы не рассказать им об этих причинах.
Прошло шестнадцать лет с тех пор, как перестала существовать Польша, и, потеряв свою страну, я принял решение отказаться от самых блестящих карьерных возможностей. Я знал, что должность в сенате Санкт-Петербурга, которую мне предстояло занять по воле императора Александра, не будет приятной сама по себе.
После того, как на родине я прошел через многие государственные должности, работая вместе с родственниками, друзьями и земляками, чьи жизненные принципы, привычки и настроения мало чем отличались от моих, мне предстояло перенестись в другую страну, завести там новые знакомства, изучить новый язык, стать неприметным и бездеятельным для одних либо предметом недоверия и зависти – для других.
Я никогда не был придворным. Признавая в людях лишь заслуги и талант, я презирал даже в годы бедствий умение льстить фаворитам и выслуживаться перед влиятельными министрами, окружать их постоянной заботой и вниманием. Словом, я не был создан для жизни при дворе, однако место, которое я собирался занять, обязывало меня к такой жизни. Мне предстоял выбор: заслужить расположение императора и тогда стать предметом зависти окружающих и городских пересудов или стать незаметным для двора и, в этом случае, оказаться в положении полного ничтожества, с которым высокомерно обходится начальство, оскорбляют подчиненные и подвергают притеснениям при каждом удобном случае.
