Легче оценивать архетипы Эдипа и Дон Кихота, Гамлета и Фауста. Здесь есть текстовый, фабульный центр, пересказываемая история, способная управлять трансформациями архетипа в новых контекстах. В четвёртой главе мы говорим об архетипах Гамлета и Саломеи в драматургии европейскою декаданса, подчёркивая, что рассуждаем о развитии в пьесах Уайлда, Метерлинка, Д'Аннунцио, Стриндберга, Ибсена, Гауптмана мысли, сконцентрированной на безнадёжности собственного существования, и страсти, не знающей ограничений моральных законов. Но Гамлет, как и Саломея, – лишь два образа, помогающие в постижении декаданс-настроения, но не исчерпывающие его.
Архетип человека декаданса – в сгорающих лирических героях Бодлера и Рембо, в сверхчеловеке, созданном Ницше, в имплицитном необуддисте шопенгауэровской философии, в Екклезиасте, которому религиозный закон не помешал увидеть зримую тщетность всего земного и удалённость Творца от своего творения, в гюисмансовском Эссенте, создавшем красивую тюрьму для самого себя, в Ставрогине, Кириллове, Иване Карамазове, по-разному сочетавших страстность и небытийность, в "космических пессимистах" Леонида Андреева, в стриндберговском Капитане, сумевшем обнаружить бездну в отношениях с женой, в герое Юкио Мисимы, решившем уничтожить отягощающую красоту вместе с несущим её буддийским храмом, в самом Мисиме, идущем навстречу ритуальной смерти, в гамсуновском Глане, нашедшем одну смертельную любовь на всю недолгую жизнь, во всех литературных эманациях Оскара Уайлда, верящего, что истинный художник сам себе Христос, даже тогда, когда он похож на Саломею, в персонаже рок-композиции, который снова сообщает, что лететь может лишь тот, кто упал по-настоящему, в лирическом герое Юрия Кузнецова, когда он, как "чёрный подсолнух", растёт из бездны и тянется к тёмному светилу.
Задача оценить человека декаданса в разных контекстах позволяет в рамках одной книги встретиться Томасу де Квинси и братьям Самойловым, Шарлю Бодлеру и Юрию Кузнецову, Шопенгауэру и Гюисмансу, Ницше и Лермонтову, Уайлду и Гоголю, Ибсену и Метерлинку, Стриндбергу и Розанову, Гамсуну и Конраду, Гауптману и Мережковскому. Иногда неожиданная встреча, как в случае с Бодлером и Кузнецовым, происходит в одной главе, чаще – в едином пространстве проблемы, обозначенной уже в заголовке.
Объясним, почему в заголовке оказался Дионис – бог вина, производительных сил природы, покровитель священного безумия, разрушитель границ между верхом и низом, светом и тьмой. Ницше, значимый для нашего исследования в методологическом плане, обратился к Дионису как архетипу становления иррационального, стихийного человека, преодолевающего статичные законы. Для Ницше Дионис – образ трагедии, которая воплощается в героическом усилии человека, обречённого на конечную индивидуальность, стать бессмертной волей, преодолеть свою ограниченность в пределах телесной жизни. Дионис – снятие оппозиций жизнь/смерть, рай/ад, душа/тело, исход из дуализма, предполагающего этическую ясность, рациональную категоричность картины мира. Это и активная символизация изменённого сознания, которое творит под властью суровых идей, ставших доминирующими мифами, с участием алкоголя или внутренних интуиций, не уступающих по силе внешним допингам. Это и трагический пессимизм в предельно эстетизированной форме: смерть личности реальна, предопределена, а воскресение напоминает метафору жизнесохраняющего растворения в природе, данного нам в тех ощущениях, когда душа как бы выходит из тела, радуется бесконечности и свободе от земли. Дионис – не только страсть и дерзость, но и состояние апатии, разочарованности, интеллектуального похмелья, вызванного предшествующей избыточностью страстей. Здесь безумие, которое порой оценивается как высшая форма разума, и преступление, которое не может не ощущать человек, который знает: он переходит границу, переходит её нелегально, прямо или косвенно бросая вызов закону, призванному защищать принципы здоровой жизни, ориентированной на качественную серединность и долголетие. Герои декаданса, как и сам Ницше, – возле Христа: полемизируют с ним, рассуждают о его победах и поражениях, иногда отождествляют себя с Распятым..."
Владимир БЕРЯЗЕВ В ПОИСКАХ ПОВОДЫРЯ
Поэтическое выступление в библиотеке для незрячих
– I –
В чаше богоспасаемой Алма-Аты
Я оказался в апреле, когда цветы
С тонким-тонким "чпок", как целуют снег,
Словно сквозь негу полусомкнутых век,
Раскрывали бутоны на вдохе весны –
Глупо блаженны, но до конца честны.
Город хорош по утрам, пока тих и свеж,
С вишней цветущей, со стенами цвета беж,
С мшистою кладкой арыков под малахит,
С властною сенью старых дубов и ракит.
Город, пока он не тронут рёвом машин,
Кажется палисадом большим-большим,
Так бы и жил, и гулял меж кустов и клумб
Праздным зевакой птиц и рекламных тумб.
– II –
Близился день Победы, тюльпанов вал
Мемориал панфиловцев омывал.
В ясном зените, одолевая зной,
Горы светились матовой белизной.
Храм золотел, словно кремовый Эверест,
В нём ли Хранитель Древностей, аки перст,
Жил?.. И на барсе крылатом казах-батыр
Обозревал, как Гагарин, кочевий мир.
– III –
Я ждал авто возле временного жилья –
Воля в гостях, так уж водится, не своя:
Я аксакал, я и свадебный генерал,
Я здесь и русской поэзии федерал.
Снова под песню курая и звон струны
В зале сойдётся читатель степной страны,
Чтобы для всех скорбящих и малых сих
Мир не казался обителью для слепых.
Мир есть библиотека, где всяк незряч
Трогает азбуку, пробует том задач,
Целое ищет в сумме прямых углов
И прозревает по мере рожденья слов.
– IV –
Что мы хотим увидеть за той чертой,
Коей не одолел и хаджа святой?
Только один вернулся, ступивши за…
Да, правоверные, то был пророк Иса.
Да, правоверные, только лишь Божий Сын
Утихомирил иудину дрожь осин.
Только Спаситель, только лишь он один
Ад одолел, возгласивши: "Аллах един!"
Только Спаситель, слышите, только он
Пасхою сделал обморок похорон.
И с той минуты молим мы небеса:
"Благослови на любовь нас, Сын Божий Иса".
– V –
Прямо из зала – в небо, за край земли,
Ввысь устремились гамзатовские журавли.
Пели слепые, пели за рядом ряд,
Пели так, как в заре облака парят.
Пели, раскачиваясь и не пряча лиц,
Слёзы текли из невидящих мир глазниц.
Пели, в улыбке молитвенной вознесясь,
Пели, забыв ущербность и боль, и грязь.
Что в этой песне было такое, что?
В радости – Вестью Благою пережито,
Словно с Вожатым Лазури – сквозь тьму молясь –
Встав на крыло, обрели мы прямую связь…
– VI –
В это же лето в Андах во чреве руд
Шахта сомкнула челюсти скальных груд,
Чтобы явить нам в образе той тюрьмы –
Как далеки от горнего света мы.
В этой ли области мраком сомкнутых вежд
Бездна держит объятием без надежд?
Тесно и душно в трюме на дне морском,
Тесно – по штреку – ощупью да ползком.
Тесно душе в забвении, взаперти,
Если ничто не может её спасти.
Если в последней искре угасла боль,
Высохла вера и, горшею из неволь,
Каменным сводом на ледяные мхи –
Рухнули наши вины, суды, грехи.
