– А тот его не впустил, – пробормотал Зайцев.
– Я не могу его в этом упрекнуть, – сказал Ваня. – Пять утра, он спросонья посмотрел в глазок, увидел кошмарную картину… Кто-то горит, орет, скребётся в дверь чёрными уже руками… И потом, всё решали две-три минуты, скорее даже одна минута… Он всё-таки открыл дверь, но бомж уже был без сознания… Догорал… Может быть, мы уже, наконец, по глоточку?
– Ой, Ваня, извини! Совсем забыл… – Зайцев быстро разлил водку по стаканам. И тут же, спохватившись, пустую бутылку с отпечатками поставил на подоконник. – От греха подальше, – пояснил он свою осторожность. – За тебя, Ваня! За твой ясный ум, твёрдую память, верный глаз! Я думаю, цефеиды много потеряли, лишившись такого рыцаря.
– А знаешь, капитан… Снятся, – сказал Ваня каким-то смазанным голосом и поспешно прикрыл глаза стаканом с водкой. – Опять цефеиды снились, – прошептал он почти неслышно. – Да, капитан, – Ваня постарался взять себя в руки, – а что этот тип, поджигатель?
– Невысокого пошиба… Работает в каком-то депо, смена с шести утра, поэтому и выходит рано, когда весь дом ещё спит… Живёт один, жена с сыном ушли… Видимо, бомж под лестницей как-то задевал его самолюбие, или нюх у него очень тонкий, собачий, можно сказать… Знаешь, не так уж мало людей, которым для полного счастья в жизни постоянно требуется по ком-то потоптаться… Вот и потоптался. Если на твоей бутылке из-под бензина действительно его отпечатки, ему от меня не отвертеться… Да, Ваня… Как тебе пришла в голову мысль по ящикам пошарить? Там же этого мусора…
– Ночью мусор вывозят… К пяти утра ящики ещё пустые… А уж бутылка с остатками бензина вообще оказалась одна. И бросить её в ящик мог только человек, который в пять вышел из дому. Зимой в пять ещё глухая ночь… А хмырь этот не такой уж и бестолковый – бутылку-то бросил в соседнем дворе… Сообража-а-ает.
– А как ты узнал, что он живёт на седьмом этаже?
– Ха! – рассмеялся Ваня. – Когда мы на следующее утро приехали с твоими операми, во всём доме только одно окно светилось – поджигатель на работу собирался. Потом я из машины увидел, что окно погасло – ясно, что он к лифту направился. Значит, через две-три минуты из подъезда выйдет… Ты мне лучше вот что скажи, капитан… Сколько нынче такая буженина стоит?
Зайцев разлил в стаканы остатки водки, положил себе и Ване на хлеб по щедрому куску буженины, чокнулся с бомжом стаканами…
– Я тебе, Ваня, вот что скажу… Такую буженину я пробую только с тобой… Будем живы!
– Значит, чаще надо встречаться, – рассудительно проговорил Ваня и, выпив, вскинул вверх и чуть в сторону правую руку, как бы предлагая задуматься над его словами.
***
– Будем живы, – уныло подхватил я тост Зайцева. А, выпив и закусив кружком любительской колбасы, невольно вскинул вверх и чуть в сторону правую руку.
И поставил точку.
И взглянул на часы – шел первый час ночи. Начиналась среда.
Не самый худший день, между прочим. Да, Володя?
Галина МАЛЬЦЕВА УТРО НАПРОТИВ
ВСТРЕЧА
Встреча, что бывают на Руси, –
Дорогая ветреная радость
Или грусть, укрытая в груди,
В этих встречах. Сколько их осталось?
Тихий вечер, васильковый склон,
Долог путь до веры, до посада.
Звон кузнечный, колокольный звон,
Сладкая садовая прохлада…
Мимо этих встреч нам не пройти!
Мимо вечных образов и звуков.
Будут ещё встречи на Руси!
Хватит нам, останется для внуков.
***
Вздохнуть нет сил. – Июньский полдень жжётся.
И тягостны заботы у гряды,
И нет ведра у старого колодца,
И клонятся в безветрии сады.
Но в ранних сорняках и поздних всходах
Горячим продолженьем зацвели
Бессмертный дар изменчивой природы
И каждый пуд натруженный земли.
Бог в помощь нам возьмёт и приживётся
Под ветхой кровлей, в поле, у реки.
И будет также вглядываться в солнце,
Высматривая дождь из-под руки.
ДЕТСКИЙ МИР
Расцвечен, разбрызган мирок
Игрушечный, но настоящий.
За стройной ромашкой – шажок,
За лёгкой букашкой – прыжок.
И вот уж в траве, как в чаще,
Плутает, разинувши рот.
С пронзительностью порыва
Проходит лужайку вброд;
Что под руку попадёт,
Рукой теребит счастливо.
Гремит золотая оса,
Страшит огневою болью.
Забыто… Какая роса! –
Восторг переполнил глаза
И радость самим собою!
Всё блажь, шаловливый завод:
И солнце – подброшенный мячик,
И песенный птичий полёт,
И жёлтый цыплёнок клюёт,
И рыжий котёнок плачет…
Мирок – благодатная клеть.
С гортанною болью от звука,
Когда обучаешься петь,
Прислушиваться и смотреть
В два глаза и оба уха.
***
Земное преданье
О выдумке-чуде,
О том, как когда-то творили и жили
Не мы, но другие бесстрашные люди
И строили крылья,
И с небом дружили.
Сама по себе высока и крылата.
Сама по себе сумасбродна идея!
Телам можно биться,
А душам куда-то
Лететь и заполнить свободой паденье.
ЗОЛОТОЕ
Окропи, отмоли слезами.
Отведи солёной волной
Подступающий к горлу в храме
Ком горячечный, грешный зной…
Вседержителя хрупкие плечи
С нами в эти ненастные дни.
С нами истины тихие речи
И библейская заповедь книг.
С нами Бог! А безбожие ранит.
Открывают звезду и закон
Губы мягкими лепестками
Возлюбивших Тебя. Поклон
И крещенье со всех окраин.
За горячий отступный люд
Золотыми говеть словами,
Золотыми говеть дарами
Той священной метели, тут
Что не может не повториться
Всей неистовостью своей.
У кого не дрожат ресницы?
У кого не текут по лицам
Струи радости всё ясней?
Чернобровый, беспутный ветер,
Будь подале… В поту стезя –
Золотым языком столетий
Купола, иконы, заря,
Исповедуя звон и пламя,
Горний путь озаряют нам…
Горе горькое плачет в храме
По пречистым идёт местам.
***
И дождь, и ветер грозовой…
Летают ласточки над храмом,
Взрезая вековой покой
И теребя седые шрамы.
Из-под небрежности заплат
Больнее, резче и достойней
Святые стены вдаль глядят,
Взлёт замирает колокольни,
И время замедляет бег…
Как странно совершенье судеб –
Мне этот храм и прошлый век,
Как близкие, родные люди.
ЛУГОВАЯ СУЕТА
Грудью земля. – Дышится зрело.
Пыжится, тянется, рвётся из тела.
