Драма разыгралась вскоре после окончания войны возле фабричного хлебного ларька поселка Малый Вышков, неподалеку от Новозыбкова. Там на спичечной фабрике с уцелевшим названием «Революционный путь» работал отец Володи, жил теперь и он сам.
Друзья познаются в беде… Может, это главная мудрость жизни. Человеческая надежность — нет на свете ничего дороже. Вершигора, генерал и писатель, в ту пору — Герой Советского Союза, сталинский лауреат. Уже и в роскошную квартиру в Лаврушенском переулке давно въехал, и дачу в Переделкине рядом с именитыми собратьями по перу освоил. За размокшую ржаную краюху в полкило весом не бился, конечно. Напротив, если бы захотел, — витал бы в сферах, купался в лучах славы. Только другая натура. За это уже бит, испытал первый вал неприятностей. Но все же круг его общений и забот далек от хлебного ларька Вышковской спичечной фабрики. И он бы мог рассудить. Конечно, жаль, что так случилось. Парень Володька был неплохой. Но ведь таких подчиненных у недавнего комдива была не одна сотня. А пьянствовать и драться тоже ведь не хорошо.
Человек с арифмометром вместо сердца выщелкнул бы для себя какую-нибудь подобную расхожую мудрость.
К тому же гордый Зеболов не написал даже благодарственного письма избавителю. Свои беды и несчастья привык укрывать глубоко в себе. Но Петр Петрович берется за перо первым. Он хорошо понимает человеческие характеры. Вот с некоторыми сокращениями его письмо от 2 августа того же года:
«Володя!
Я ожидал, что получу вскоре после всех казусов от тебя письмо. Но не дождался. Сейчас у меня мелькнула мысль, что, возможно, ты и не знаешь, что же получилось после того, как твой батя написал мне письмо о твоем последнем фортеле.
Посылаю тебе телеграмму тов. Егорова (первый секретарь Брянского обкома партии. — Ю.О.), из которой ты кое-что, может, и поймешь.
Мое отношение к этому делу следующее:
Стоит ли из-за вахтера рисковать жизнью, будущим, наукой, всем прекрасным, что есть в жизни?
Милый мой — я на своем пути встречаю вахтеров… похлеще и подипломированней твоего. И всем бить морду? А ведь тоже часто хочется. Встретишь и ты их. И не раз!
Следовательно — не пора ли крепко подумать о характере и прочем — что человек настоящий должен выковывать в себе изо дня в день.
Думаю, что тебе не следует произносить мне крайних слов: либо анархистских, либо покаянных. Наши отношения не требуют этого».
«Наши отношения не требуют» — интонация не высокого благодетеля, а друга. Человека общей судьбы, на пути которого тоже постоянно возникают «вахтеры», только еще более изощренные и опасные.
Волной почти отеческого чувства окрашено все письмо: «Подробно напиши мне — как было дело. И больше не вручай свою судьбу и жизнь в руки вахтеров! Ей-богу, мы все стоим гораздо большего!
Привет отцу!
П. Вершигора.P.S.Обязательно подтверди получение этого письма. А то на почте тоже есть… вахтеры».
Необыкновенная открытость, простота и человечность — вот, пожалуй, общее свойство всех писем Вершигоры. Даже и намека нет, что он генерал, а питомец его по социальной лестнице где-то болтается внизу.
Написанные разгонистым четким почерком простосердечного человека, письма в большинстве случаев не датированы. И не всегда легко установить, к какой поре последующих почти 20-летних отношений они принадлежат. То ли к началу возобновившейся дружбы, то ли много позже, когда уже и сам Вершигора подвергался гонениям, находился накануне ареста, неоднократно был избиваем в печати, месяцами ждал ответов от редакторов и цензуры. Вынужден был, ломая себя, три года переделывать свою правдивую повесть, испытал предательства и доносы вроде бы вчерашних соратников по партизанским тропам.
Тон все тот же — душевной ясности и открытости, готовности помочь там, где он опытней и сильней, все рассказать человеку, которому поверил, и поделиться тем, что имеешь.
«Здорово, Володя. С Новым годом! Всяческих успехов в […] студенческой жизни!
Дела мои — по-старому… Дали санкцию на выход книги (доработанного издания «Люди с чистой совестью». — Ю.О.)… Теперь маринует среднее звено. Это еще хуже. Ласково, вежливо, не наступая на мозоли, тянут время. Авось, наверху раздумают или будет какой-либо поворот в делах и можно будет отказаться совсем.
Не думаешь ли ты (неразборчиво) приехать? Я дорогу беру на себя. Мошна студенческая мне понятна и знакома. Так что можешь приезжать без копейки в кармане, как-нибудь наскребем на жизнь, на театры и на дорогу обратно. Приезжай, — шутливо отыгрывает он приглашение на грузинский лад, — гостем будешь, кацо дорогой!
Как батя поживает? Передай ему нижайший поклон и почтительный привет».
В следующем письме, той же поры:
«Володя! Я на новой большущей квартире. Приезжай. Прямо из окна видна Третьяковка и т. д. Отдохнешь и наберешься московской культуры… Пиши! 24.6.50 г.»
«Как твоя учеба? — интересуется он и походя наставляет теперешнего студента пединститута. — […] Вообще надо побольше дерзать. Доходит ли до вас собрание сочинений А.Макаренко? В 3-м томе его замечат/ельная/ «Книга для родителей» и ряд статей по педагогике. Мы с Ольгой зачитываемся им. Вот талант глубокий, человечный и яркий, с хохлацким юмором, русской душой и размахом».
Вершигора помогает инвалиду в устройстве в санаторий для лечения. Сам, лежа в госпитале, думает о специальной конструкции протезов, которые для безрукого облегчают процесс письма. «Я сейчас лежу в госпитале, — сообщает П.П. — Выйду через две недели. Сразу займусь твоим протезом. А может быть, попробую расспросить здесь у врачей».
Дружба между людьми с возрастной разницей в 17 лет — случай редкий. Но тут такое случилось. Взаимное внутреннее расположение пересилило или, вернее, даже в свою пользу обернуло дистанцию лет. Первая заслуга в этом, наверное, Петра Петровича. Он по натуре был распахнут к людям, добр и широк душой. В близкой партизанской среде это знали и какими просьбами только его не донимали. Чуть серьезная трудность, уверены были — Борода не откажет, Борода поможет… Для таких случаев чуть не поговорка ходила — «тряхнуть Бородой».
Петр Петрович в одном из писем даже с некоторой горечью упоминает об этом своему молодому другу. Попрекает из лазарета: «Почему ты так редко пишешь? Где-то проваливаешься в тартарары. Приятно получить письмо. Мне пишут и партизаны, но, к сожалению, только тогда, когда что-нибудь нужно… Раз молчит — значит, все в порядке. А вот если посадят или прижмут к ногтю или еще что — сразу получаю послание: «тов. командир, Герой Сов. Союза и т. д. и т. п.» Вначале было обидно. Теперь привык».
Володя Зеболов по натуре был скрытен и, может быть, не слишком разворотлив. Но зато надежен и верен. Такой не подведет. Довериться ему можно было во всем. Вот почему через какое — то время Вершигора в переписке с Зеболовым доходит до исповедей не только на серьезные, но даже и опасные темы. Он прямо говорит о том, как понимает свое положение в нынешнем советском обществе.
Он пишет Володе Зеболову, что не хочет принадлежать к сановной верхушке, которая заправляет в стране. Лучше держаться особняком, наедине с природой. «Завел себе дачу (финский домик на курьих ножках) не для того, чтобы разлагаться, а чтоб забыться от мирных подлецов (удивительно, почему на войне их меньше?!) и своими руками выращивать зеленые побеги».
Начиная со стычки у хлебного ларька, тема «вахтеров» — лакеев режима, людей-«винтиков» — в разных формах и оттенках начинает варьироваться в письмах.
Прежде всего Вершигора вглядывается в самого себя. Он преподает в Академии Генерального штаба. Казенная заданность доктрин и обстановка иерархического чинопочитания претят его вольнолюбивой натуре. В этом откровенно признается своему питомцу «Живу научно — чиновной жизнью, будь она проклята, — вздыхает Вершигора, — делаю нелюбимое дело и удивляюсь, до чего я обмельчал, что не хватает силы сбросить с себя эту обузу вместе с генеральскими погонами. Вернее, боюсь, что их могут снять вместе со шкурой. А шкура-то своя собственная и даже для высоких идей и мечтаний ее не охота портить; тем более что она может еще пригодиться для высших актов и деяний».
К началу 60-х годов, когда писатель подвергается гонениям за гражданскую смелость в защите винницких партизан, а также за правдивость партизанских летописей, он рвет многие связи в прежнем военном окружении. «Денег нет ни копья, — сообщает он Зеболовым. — Думаю, что это хорошо. Живется голодновато, но внутреннее удовлетворение растет. Чувствую, что вырываюсь из этой необуржуазной касты, в которую я никогда не стремился».
«Письма пишите подлинней, — наставляет он Зеболова и его жену Лизу, — но с учетом, что они читаются одним паскудным учреждением, на которое мне с… хотелось с некоторых пор…»
