В одной из худших сцен она очень сильно придушила Стива, и я уже начала думать, что он умрет, когда смотрела на это. Он еще не совсем тогда вырос, ему было шесть или семь лет. Он сидел на кухонной стойке, и мама сказала ему слезть оттуда. Он этого не сделал, и тогда в ней будто что-то вспыхнуло – она схватила его за шею и прижала к полу, это было так ужасно, что сложно передать. Его лицо стало фиолетового цвета, а глаза налились кровью. Хезер и я умоляли ее отпустить его, но она не слушала и лишь кричала нам: «Снимите с него штаны! Снимите штаны!» – потому что хотела выпороть его. В конце концов, слава богу, она оставила его в покое. Когда на следующий день мы пошли в школу, все его лицо было покрыто красными пятнами, и она заставила нас рассказать историю о том, как Стив застрял шеей в дереве. Мама с папой беспокоились, что в школе начнут задавать вопросы о причинах наших травм, бросающихся в глаза, но хотя за годы учебы мы много раз приходили с ушибами и шрамами, – учителя никогда не спрашивали, откуда они появились. Сейчас ситуация другая: в школах гораздо чаще выясняют обстоятельства насилия над детьми, но тогда у нас возникало ощущение, что никому нет дела до того, что происходит за чьими-то закрытыми дверями.
Еще мама и папа волновались, когда уже в средней школе Хезер взяла у них журнал с жестким порно и принесла его в класс. Они были в ярости, потому что это наверняка могло вызвать множество вопросов о том, что происходит у них дома, раз учитель нашел этот журнал. Они подумали, что это сделала не Хезер, а Стив. Когда он пришел домой, мама привязала его к основанию унитаза и выпорола.
Она никогда не жалела нас, если во время побоев мы начинали плакать. Больше того, она орала на нас, чтобы мы прекратили рыдать: «А ну заткнули свои сраные фонтаны, а не то получите еще!»
Поэтому мы научились останавливать свои слезы – по крайней мере, до тех пор, пока она не уйдет. Когда мы оставались одни, то уже могли дать слезам волю. Иногда после маминой порки я уходила в ванную, находила детскую присыпку и наносила ее вокруг моих покрасневших глаз, чтобы она не догадалась о том, что я плакала.
Из-за этого даже во взрослой жизни мне было трудно плакать. Иногда я думаю, что именно по этой причине, когда в 1994 году все преступления были раскрыты, и спустя недели и месяцы после этого я не могла почувствовать жалость к себе или поплакать. У меня ушли годы, чтобы научиться открыто показывать свои чувства и не стыдиться этого.
Когда мы еще были маленькими, я никогда не думала, почему мама так часто жестока к нам, но когда я стала старше, то начала догадываться о том, что мы, дети, не были единственной причиной ее гнева. Я знала, что наше поведение часто провоцировало этот гнев, да и порой мы могли вести себя не просто раздражающе, а действительно невыносимо, но я хочу сказать, что у нее на уме было и кое-что другое помимо нас. И эти мысли не давали ей покоя.
Я не могла точно определить, что это были за мысли, так что предполагала, что связаны они с ее другой жизнью, происходившей наверху, в той части дома, куда мы практически никогда не заходили. Мне на ум приходили разные версии. Связано ли это с теми мужчинами, которые звонили? А может, дело в жильцах дома?
Я не помню, чтобы мама рассказывала нам о жильцах, когда мы были маленькие, но помню, что однажды она сказала мне: внезапно съехала Ширли Робинсон, которую я смутно, но помнила.
Я едва знала Ширли, не обменялась с ней больше чем парой слов, но меня удивила эта новость.
– Куда?
– Не знаю, Мэй. Просто взяла и исчезла.
– Почему?
– Без понятия. Просто ее нет, вот и все. Иногда они ведут себя прямо как молоденькие девушки: вдруг сбегают, не говоря ни слова, а ты и не знаешь почему.
Когда жильцы съезжали, мы убирали их комнаты, отмывали и приводили в порядок.
Мама больше ничего не сказала об этом. Но она, очевидно, почувствовала, что нужно сказать об исчезновении Ширли из дома – может, она думала, что я это заметила. Для более старшего ребенка это могло стать подсказкой о том, что случилось, но я была младше, и у меня была лишь слабая тень подозрения о том, что мамин гнев и волнение были как-то связаны с Ширли, да и вообще с любой другой девушкой, которые бывали в доме.
Это все обрело смысл, когда я выяснила: Ширли была беременна от папы, когда она исчезла, а еще Ширли с мамой соперничали за внимание отца (мама тогда вынашивала Луиз). Конечно, не одна Ширли стала жертвой. Когда маму с папой арестовали, я узнала сразу о нескольких сложных сексуальных отношениях, которые возникали у них с другими женщинами, годами снимавшими у нас жилье, а затем якобы съехавшими отсюда. Открылась и ужасающая правда: мои родители совершали на них нападение сексуального характера и после убийства хоронили в доме и в саду. Оказалось, что незаметно от нас мама и папа катались в фургоне и соблазняли других девушек – совершенно им незнакомых, – а затем приводили домой, где их ждала похожая судьба предыдущих несчастных жертв.
Могло ли это быть причиной того, что мама была жестока ко мне, к моим братьям и сестрам? Была ли причиной вина за те кошмары, что творились за закрытыми дверями нашего дома? Переносилась ли на нас та жестокость, с которой они творили те непостижимые уму вещи? Или мама по своей природе была такой? Жестокой ко всем вокруг себя?
Как бы то ни было, когда я была маленькой, то понятия не имела, почему мама
