С тех пор Брускин стал знаменит. Он богатый художник, живет в США, а произведения свои посвящает исчезнувшей советской цивилизации. Его бренд — это советские персонажи, нечто среднее между советской парковой скульптурой в духе девушки с веслом, древними тотемами или средневековыми изображениями христианских святых. Рабочий, спортсмен, инженер, пограничник, девочка-пионерка, студентка. Словно орудия страстей, они держат в руках соответствующие атрибуты — молоты, карты, книги, портреты Ленина. Брускин снова и снова без устали многие годы воспроизводит то в живописи, то в скульптуре образы этих героев своего времени. Как монах на поминальной молитве, он словно старается сберечь последние колыхания исчезнувшего общества. Кончит причитать — и растает облачко, ухнет окончательно в историю советский мир.
Немногие сейчас помнят, что начинал Брускин в совсем другом лагере. Он был восходящей звездой официального искусства, его либерального «левомосховского» крыла. Принадлежал к кругу «карнавализаторов», которые внесли в советский бытовой жанр сюрреалистические мотивы. Такое искусство сегодня увидишь разве что в Третьяковке. На Sotheby's оно не попадает. Но в начале 1980-х Брускину улыбнулась другая судьба. Однажды он впустил к себе в мастерскую на Маяковской группу концептуальных поэтов и прозаиков во главе с Дмитрием Приговым и Львом Рубинштейном читать стихи. У тех ни гроша за душой не было, но имелся ворох художественных наработок. И Брускин снял, что называется, сливки с концептуального направления. От Орлова взял идею тотемов, от Пригова — лексиконы, от Лебедева — коллекцию советских типажей. Его работы стали походить на концептуальные щиты и таблицы, но сохранили живописность, декоративность и, что важно, простоту восприятия. Они смотрелись современно и в то же время имели очевидную регионально-национальную специфику. Они не только являлись искусством, но и выглядели искусством. В отличие от жалких объектов и громоздких инсталляций концептуалистов они удовлетворяли мировым коммерческим форматам и стандартам коллекционерского искусства. Так что успех пришел к Брускину заслуженно.
Выставленный проект «Время «Ч», экспозиция которого продлится до 3 октября, представляет собой выборку из лексикона Брускина на тему «Образ врага», предложенную художнику куратором Ольгой Свибловой. За последние годы, проведенные в США, каталог Брускина пополнился образами поп-культуры — появились тощие собаки-зомби, перекочевавшие будто бы из компьютерных игр, и расхожие образы террористок-смертниц. Завершают серию фантасмагорические фрейдистские крысы — полный набор клише на тему врага. Но основу брускинского ассортимента образов составляют все те же персонажи в противогазах из советских инструкций по гражданской обороне. Только теперь они представлены врагами и направляют пистолет на растерянного Магриттовского обывателя в шляпе. На манер практики концептуальной школы экспозицию дополняет словарь-комментарий с ассоциативными описаниями фигур.
В целом подборка из 40 скульптурных работ смотрится и работает как коллекция детских солдатиков. Купил одного — мало, купил второго и втянулся, не остановишься, пока не соберешь всю серию. А она бесконечна. Брускин точно направляет в свою пользу азарт коллекционера. Влияние концептуализма сквозит на уровне легкой стилистической игры. Московский нонконформизм здесь стал американским арт-дизайном. Отлитые из металла скульптуры выполнены безупречно. Однако если это враги, то почему они совсем не страшные? Даже крыса у Брускина получается столь соблазнительной, что ее хочется купить. Кстати, этому способствует и сама экспозиция, напоминающая витрину роскошного магазина.
О своем, о женском / Искусство и культура / Художественный дневник / Книга
О своем, о женском
/ Искусство и культура / Художественный дневник / Книга
В продаже — новый роман Майи Кучерской «Тётя Мотя»
Неудачный брак, жгучий адюльтер, острая — почти до боли — любовь к ребенку, поиск собственной идентичности в консервативном мужском мире... То, о чем пишет в своих художественных текстах прозаик, критик и публицист Майя Кучерская, вроде бы полностью укладывается в определение «женская проза», однако клеить на романы Кучерской этот затертый ярлык совсем не хочется. Помимо специфически гендерной тематики, «женскость» в прозе обычно подразумевает некоторую эмоциональную смягченность, милосердное сглаживание резких углов, уход от болезненных ощущений. Всего этого в романах Кучерской — и в нынешнем, и в предыдущем, нашумевшем и ставшем бестселлером «Боге дождя», — нет и в помине. Ее внутренняя задача словно бы состоит в том, чтобы о каждом движении женской души говорить с максимальной, едва ли не пугающей точностью и откровенностью, осознанно и филигранно «докручивая» градус переживания — а значит, и сопереживания — до почти невыносимого уровня. И как результат, ее проза резонирует у большинства читательниц не на уровне головы даже, а где-то ниже — на уровне живота: да, все так, все правда, каждое слово — про меня.
Филологическую барышню Марину, носительницу уютного домашнего прозвища Тетя Мотя, в прошлом училку, а ныне корректоршу в крупной газете, угораздило выйти замуж за «неподходящего» человека. Коля, конечно, парень неплохой, да и отец приличный, но разделяющий их с Мариной социокультурный барьер кажется непреодолимым. Он пьет пиво и играет в компьютерные игры, женщин простодушно именует бабами, а последнюю книжку прочел в старших классах. Кроме того, он обильно потеет, редко меняет носки, не моет за собой посуду, и родители у него из деревни — словом, настоящий русский muzhik, как снисходительно определяет его героиня. Сама же она такая тонкая, сложная, так любит и чувствует художественное слово... Именно за эту любовь к слову и ловит Марину бес: соблазн приходит к ней в виде заместителя главного редактора газеты, где она работает, талантливого и знаменитого журналиста-путешественника. Влюбляясь поначалу в его тексты, Тетя Мотя постепенно влюбляется и в него самого. И лишь переболев мучительным чувством вины, растворившись в собственной страсти, очаровавшись, а после разочаровавшись, осознав собственную отдельность и независимость от всех, без кого она прежде себя не мыслила — от мужа, сына, любовника, матери, — Марина выходит на некий принципиально новый уровень и, полностью переродившись, начинает жизнь с чистого листа. По сути дела, из той же точки, но только совсем по-другому: теперь Тетя Мотя видит общие, от века неизменные правила не как указание извне, а принимает их изнутри, всем своим естеством — как ту самую осознанную необходимость, которая, если верить классикам марксизма-ленинизма, и является высшей свободой.
Удерживать изначально заданный градус эмоционального напряжения на протяжении всего романа нелегко, и Кучерская временами невольно берет нотой ниже, сбавляя обороты и теряя набранную высоту. Словно для того, чтобы дать автору возможность перевести дух и заново собраться с силами, в роман введена вторая сюжетная линия — в руки Марине попадает пачка писем провинциального учителя, излагающего историю собственной семьи — пронзительную и очень типичную для России ХХ века. Эти главы, в сущности, дублируют историю Тети Моти, на ином материале рассказывая ту же вечную историю — об отходе от устоев и о добровольном возврате к ним. Неторопливый и спокойный речитатив снижает общий накал текста, делая его более водянистым, менее насыщенным и плотным. И в этом смысле «Тётя Мотя», пожалуй, уступает предыдущему роману писательницы — «Богу дождя», в котором чистая оголенная страсть, не затухая, пульсировала от первого до последнего слова.
И все же бросить за это в Кучерскую камень едва ли у кого-то поднимется рука: в нашей современной литературе нет ни одного автора, способного даже в первом приближении поддерживать такой уровень разговора о чувствах. Так что ничего — пусть иногда подышит.
Черно-белый танец / Искусство и культура / Художественный дневник / Выставки
Черно-белый танец
/ Искусство и культура / Художественный дневник / Выставки
Диана Вишнёва в объективе Патрика Демаршелье и фильме Рустама Хамдамова «Бриллианты»
Бывают случаи, когда виды искусства не брыкаются и не терпят друг друга, а испытывают сильную взаимную приязнь. В случае с танцем и фотографией этому чувству не помешали ни разный возраст, ни разная природа: оба они сосредоточены на движении, пытаясь его приблизить к идеалу и запечатлеть. Оттого люди балета с радостью позируют, а большинство знаменитых фотографов фотографируют танец. Жертвой логичной связи стал старейшина цеха знаменитый фотограф Патрик Демаршелье. Год назад во время съемок для специального номера журнала Vogue, посвященного танцу, он познакомился с примой Мариинского театра Дианой Вишнёвой. Что называется, споткнулся взглядом и пропал. Через некоторое время он пригласил Вишнёву и ее партнера Марсело Гомеса в свою нью-йоркскую студию и без чьего-либо заказа, исключительно для собственного удовольствия сделал серию черно-белых фото. Серия оказалась блистательной, и восхищенный своей моделью мэтр подарил ей все снимки. На весь сентябрь их выставил у себя московский Мультимедиа Арт Музей.
