Чтобы изменить русское отношение к смертной казни потребовалось полное крушение всего внутреннего мира нашего народа, произошедшее в 1917 году. Вдобавок всемирная культурная революция ХХ века в значительной мере стерла различия между народами вообще. И все же не могу себе представить, чтобы у нас привились «музеи пыток» , столь популярные во многих европейских городах. Само пристрастие к таким музеям что-то приоткрывает нам в западноевропейском характере, сформированном всей историей Запада.
Глава VI. Возможен ли мост над исторической пропастью?
Историческая Россия, какой она видела себя
Крушение внутреннего мира русского народа в 1917 году, которое стало причиной его разительных метаморфоз в истекшем столетии — возможно, самое тяжкое событие нашей истории, более тяжкое, чем все перемены внешнего порядка. Этой теме (хотя обсуждение российской идентичности и преемственности идет у нас довольно активно) почему-то почти не уделяется места. Авторы, рассуждающие о «России, которую мы не теряли» и о «самовоспроизводящихся кодах российской истории» вольно или невольно, бессознательно или злонамеренно проецируют в прошлое по сути сегодняшнего постсоветского человека, лишь с незначительными поправками на уровень грамотности и осведомленности.
Между тем, дискуссия в обществе хоть и робко, но постоянно возвращается к темам преемственности: правовой, законодательной, культурной, церковно-религиозной и даже имущественной. Все эти виды преемственности системно связаны. Если не стесняться называть вещи своими именами, речь в целом идет о реставрации — не знаю, еще с маленькой буквы или уже с большой. О реставрации хотя бы части из того, что было загублено за годы коммунистической оккупации нашей страны, о регенерации каких-то институтов, способов жизнеустройства и юридических норм, о реституции и т. д. Если в целом (и оптимистически), то о ренессансе. Приставка «ре» очень характерна и возникает не случайно. Нам надо многое возродить и оживить.
Лично для меня бесспорно, что 75 коммунистических лет — это чудовищная опечатка истории, которая вкралась ничуть не закономерно, ее могло и не быть.[86] Но надо задать себе вопрос: эта констатация — просто повод оплакать упущенные десятилетия и исторические шансы, оплакать то, что не состоялось и то, что, к сожалению, состоялось? Нет, это приглашение разобраться: возможен ли мост над черной пропастью нелигитимности от уже далекого прошлого к сегодняшнему (а скорее, завтрашнему) дню? И если да, окажется ли наш человек, наш обыватель пригоден для тех норм и институтов, которые мы мечтаем восстановить? Например, для «Основных законов» 1906 года, сделавших Россию конституционной монархией.
Вопрос не академический. Все нормы, все институты, все правила и законы осуществляются людьми и осуществляются через людей. Мы не можем не задаться вопросом: как изменился российский человек между началом века и сегодняшним днем, как изменилось его восприятие России? То, каким человек видит свое отечество, определяет его уверенность или неуверенность в будущем, его самоощущение.
Ясно, что не было абстрактного «российского человека» — были крестьяне, мещане, дворяне, почетные граждане, казаки, купечество, духовенство, были многочисленные внесословные подразделения. Восприятие предпринимателя-старообрядца сильно не совпадали с воззрениями курсистки Высших Стебутовских курсов или крестьянина-отходника на заработках в Петербурге или офицера пограничной службы на австрийской границе. Останется ли что-либо, если отбросить все то, в чем они не совпадают? Да, останется — общее и, видимо, главное. Вот и попытаемся реконструировать это главное в воззрениях наших предков начала века на Россию, их самоощущение от сознания себя подданными Российской империи. Такая реконструкция стала бы и вкладом в дискуссию о российской идентичности. Самоощущение — это и есть истинная идентичность. Мы те, кем себя ощущаем, и наша страна — это то, что мы знаем о ней.
То, что люди «твердо знают» о своей стране, не обязательно соответствует действительности, но это «знание» с практической точки зрения едва ли не важнее действительности. Французы твердо знают, что на земле нет женщин красивее француженок, американцы совершенно уверены, что их страна — самая свободная в мире, немцы убеждены, что немецкое качество невозможно превзойти, японцы не сомневаются, что они — самый трудолюбивый народ среди живущих. И хотя все эти постулаты ошибочны, их носители уже своей уверенностью заставляют окружающих поверить, будто дело обстоит именно так и вести себя соответственно.
Итак, попробуем реконструировать самоощущение российского подданного января 1917 или июля 1914 года (разница невелика — вопреки тяготам войны, оно за те два с половиной года, по большому счету, не очень изменилось).
ЧУВСТВО НЕЗЫБЛЕМОСТИ ИМПЕРИИ
Первая его черта, может быть, самая главная — это чувство незыблемости. В начале века люди не могли знать того, что сегодня слишком хорошо известно нам, а именно, что все очень даже зыблемо. Другой вывод из ХХ века просто невозможен. Для России это век радикальнейших перемен: была монархия, потом короткий промежуток Временного правительства, за ним — 35 лет неограниченной большевистской тирании, на смену которой пришел послесталинский период, той же длительности, когда сложился опять-таки другой, вполне особый строй. В ходе второго 35-летия происходило вырождение и ожирение тирании, она утрачивала свирепость, теряла безоглядную уверенность в своей правоте. Попутно шел процесс постепенного «тканевого отторжения» Россией большевизма из-за, как выяснилось, их биологической несовместимости, о чем речь у нас уже шла выше. В результате, в начале 90-х у нас как-то очень легко установился, пусть и несовершенный, но, без сомнения, либерально-демократический буржуазный строй. (Сбылось, хоть и с запозданием, пророчество С.Т.Аксакова, высказанное им в письме Александру II, что России суждено «представить великое зрелище миру — тихого перехода к свободе» .) И все это за 74–75 лет! То есть, столь разительные перемены произошли на глазах обычного долгожителя, уложилось в одну человеческую жизнь. Иван Врачёв, один из подписантов «Декларации об образовании Союза ССР» , комментировал для прессы в декабре 1991 г. распад этого Союза. Неудивительно, что современный россиянин живет с ощущением, что государственное устройство — это такая вещь, которая в любое время может измениться.
Для человека же 1914 года было абсолютно очевидно обратное — что государственное устройство не может меняться. Для него монархия была абсолютно незыблемой категорией, которая существовала в его стране больше тысячи лет. Пусть в 1905 году и мелькали лозунги «Долой самодержавие» , все равно в человеческой подкорке это не укладывалось. Можно сколько угодно твердить «долой самодержавие» , но оно есть и будет. Характерно, что прямо перед этим, в 1913 году, было отпраздновано 300-летие дома Романовых.
Насколько незыблемость важна в жизни, многие ощутили при распаде СССР. То есть, даже СССР, просуществовавший, по меркам истории, всего ничего, воспринимался абсолютно незыблемой категорией. Когда он начал трещать и рушиться, это было чем-то совершенно психологически непереносимым для десятков миллионов людей.
Но эту непереносимость невозможно даже сравнивать с тем потрясением, какое вызвали у россиян события 1917 года. Деникин писал в своих воспоминаниях, что после отречения царя число солдат, приходивших к исповеди, сразу сократилось в 10 раз, а после октябрьского переворота еще в 10 раз. Миллионы солдат восприняли отречение царя как разрешение их от присяги, а простой народ воспринимал присягу как самую страшную клятву, нарушить которую означало попасть в ад. Отречение царя они восприняли, как освобождение их от клятвы и перед царем, и перед Богом, и перед отечеством.
Не следует делать вывод, что только Россия такая уникальная страна. То же самое было во время Французской революции. Кто бывал во Франции, особенно в провинции, мог видеть развалины церквей, аббатств. В свое время их не снесли за недостатком сил, а теперь кое-где сохраняют в качестве живописных развалин. Статуи святых с отбитыми головами можно увидеть даже на действующих церквях. Как отбила их бесноватая чернь 212 лет назад, как отстрелили из пушек меткие марсельцы, так и стоят с тех пор без голов. (На Соборе Парижской Богоматери головы восстановлены в середине прошлого века, после того, как роман Гюго прославил этот собор.) Церкви были осквернены, загажены. Этот вандализм был следствием глубочайшего потрясения простых людей самим фактом того, что их король, помазанник Божий, может быть сброшен им подобными.
Параллельно с Россией в 1918-19 гг. советская власть, хоть и ненадолго, победила в Венгрии. И там происходила та же самая вакханалия крови и разрушения.
