одни сидим и курим. Пленных нет.
Под Ржевом 1942
КЛЮЧИ МОСКВЫ
Итак, ему открыли западню...
Он,
покоритель,
славой утомлённый,
мечтал:
"Здесь власть свою укореню!" —
и на Москву глядел с горы Поклонной.
Окидывал ее — за частью часть,
оценивал глазами ювелира.
Москва манила, в синеве лучась...
И приказал Наполеон тотчас
войскам надеть парадные мундиры.
Страна соболья...
Он недаром тут,
его десница правосудьем будет.
Он ждал бояр...
Вот-вот преподнесут
ключи Москвы на азиатском блюде.
Он ждал ключей, Европы властелин,
он вспоминал заносчиво начало —
как Рим сгибался,
кланялся Берлин...
И сам, величественный, как пингвин,
на шпагу оперся... Москва молчала.
И в нетерпенье, требуя ключей,
вдруг знак он подал жестом величавым.
Трубили трижды трубы трубачей...
Никто не шел на зов. Москва молчала.
"Ах, русские, не понимаю их,
сдать город не умеют..."
И плечами
пожал герой и повелел в тот миг
из пушек дать три залпа холостых.
Лишь небо вздрогнуло. Москва молчала.
А между тем вокруг свистал тальник,
из-за кустов, из желтизны распадин
следили остро —
то рожон, как клык,
то клюв косы,
то глаз ружья, то штык,
то шилья вил, охотничьих рогатин.
Но двинулся к Москве он,
волчья сыть,
к чужому в куполах и башнях дому,
не думая, что станет он просить
пардону вскоре, что начнет знобить, —
не даст Кутузов кесарю пардону.
В глубоком небе плыли журавли,
по перелескам ополченцы шли...
Смерть правила теперь его походом!
В Европе, там,
сгибаясь до земли,
ключи преподносили короли,
а тут —
ключи хранились у народа.
СВЕТ ЛЕВИТАНА
Свет Левитана — не фата-моргана
и не наплыв сумятицы во сне, —
горящие деревья видно мне,
живой огонь, ломающий нежданно
оковы рамы на глухой стене.
Как тесно пламени на полотне!
Слежу за тайнописью неустанно:
то красок русских трепет в тишине —
свет Левитана.
Возникший в жизни — с жизнью наравне;
в нём я угадываю постоянно —
и синюю печаль в речной волне,
и сердца красный след в траве кургана.
О мудрость осени, печаль в огне —
свет Левитана!
РЫБИНСКОЕ МОРЕ
... И взрезал море надвое глиссер,
сжавшихся волн слюдяной простор:
в два пенных гребня, капли — как бисер…
Вдали, над прорвой светившийся, в выси —
со дна выступал Мологский собор.
Ах, как шумел тут базар кипучий,
сквозь зелень проглядывали дома,
тыщу лет люди ладили участь,
пока не нахлынуло злополучье,
навек затопила плывущая тьма.
Глиссер мчал нас вокруг колокольни
без колоколов в проемах. И
тяжесть мысли знобила невольно:
гибли лоси, лисы, медведи, — больно! —
захлебнулись, дорогие мои...
Пусть весело пробегает судно.
Знаю, наступит час, и тогда
жестоко выволокут на суд нас,
за то, что абсурдно и безрассудно
топили мы древние города.
ТРИПТИХ ЮЛИ
Говорят: "туп как дуб".
Но когда властолюбо
рубит корни, как пальцы
топор — на извод
боль идет по стволу
потрясенного дуба,
до звенящей листвы
боль безмолвно идёт.
"Нем как рыба!" — так шутят,
присловье — не более...
Невдомек нам,
ловцам у приречных ракит,
что, попав на блесну,
задыхаясь от боли,
эта рыба трагически,
смертно кричит.
"Как прекрасны цветы!" —
восклицаем мы в поле,
чтоб украсить жильё,
мы их ставим в сосуд.
Нам, тщеславным, не слышно,
как стонут от боли,
когда рвут их,
ломают и нежно несут.
Видно, ум чем сильней,
тем к природе, жесточе...
Но, как отзыв на боль, —
так бесслезно горят
округленные ужасом
детские очи
и так гневен
обугленный старческий взгляд.
ПОВИЛИКА
Между окон — трюмо,
в нем свечение жаркого лика,
мягкий шаг,
длинный взгляд,
краткий вздох и замедленный жест,
Прижилась и цветёт,
как на стебле ржаном
повилика,
Остро скошены груди,
во впадине золотце — крест.
Неужели и вправду
Господь эту душу обузил,
глупо мысли лишил,
дал жестоко ярчайшую плоть,
дал ей солнце волос,
чтоб в зазывный
их скручивать узел,
лисью,
хищную прелесть ей дал?..
Что ты сделал, Господь?
А губам...
Дал губам
приворотную слабость и лютость,
с них сбегают улыбки,
в истоме намеков слова;
и охватно желанье,
чтоб нас обступала безлюдность,
и темнело б в глазах,
и кружилась
моя голова.
Как же так?..
Разве чувств животворность
сдается в аренду?
Подойдёт...
Лишь объятья,
и ты — как не ты.
И вселенная рушится,
и поцелуев крещендо,
и распята душа
на державном кресте красоты.
Этот вкрадчивый голос,
как шелест
весенней березы,
заманиха — и только,
цветущая глубь чарусы...
И гранаты в ушах,
и улыбки —
на полном серьезе,
и огромные
томные очи
больной бирюзы.
Взгляд всевидящ —
куда б ни пошёл я,
куда б ни поехал,
вслед — по снегу,
в туман или вёдро —
я слышу всегда:
"Милый, где ты?.."
И я возвращаюсь
крутящимся эхом,
пить глаза,
в ласку рук зарываться, —
как в мех —
в холода.
И когда, отражаясь,
зрачки жжёт
блаженное тело
розовее зари!
Да простят мне мое забытье!
Как под солнцем такыр,
в жестких трещинах —
грудь — до предела,
постигаю ошибку
и вновь совершаю ее.
Замечаю, что
существованье порою артельно,
удивительно —
хочешь не хочешь,
крепись и владей...
И горит моя жизнь,
как свеча
