Через год был юбилейный конкурс (конкурс Субраманьи Баради) на лучший перевод этого стихотворения. На подведение итогов приехал Чакраварти, профессор Калькутского университета, председатель жюри. Выяснилось, что я занял первое место среди переводчиков-профессионалов. Вручая мне юбилейную медаль Субраманьи Баради, Чакраварти особо отметил совпадение сказовой мелодики перевода с оригинальностью звучания стихотворения на тамильском языке. С точки зрения жюри мой перевод был единственный, который совпал и по смыслу с оригиналом.
Вот с этого момента я стал больше переводить индийскую поэзию. Более того, на Цейлоне вышла моя книга на тамильском языке.
Что же касается Македонии, то я по просьбе Чрезвычайного и Полномочного посла Македонии в России Гани Тодоровского, известного поэта, члена Македонской академии наук, перевёл две книги классиков Константина Миладинова и Георгия Прличева. Они вышли в Москве на русском языке, а в Македонии за свою работу я был принят в почётные члены Союза писателей Македонии. Переводил я и других поэтов этой страны.
B. C. Я специально назвал эти две страны – Индию и Македонию – понимая, что это совершенно разные культуры, традиции, языки. И всё-таки вам удалось справиться с переводами. Есть у меня ещё один вопрос, на который вы можете и не отвечать, если он вам не приятен. Но вообще, как я понимаю, переводы чужих стихов – это и невольное соприкосновение с чужими судьбами. Всегда ли такое соприкосновение проходит безболезненно?
А. П. Честно скажу, что этой болезненности я не заметил. Хотя иногда очень переживал, переводя какие-то произведения. Например, я переводил поэму узбекского поэта Мухаммада Али «Луч на куполе». Это о XV веке, который я сам хорошо знал. Но вот недавно нашёл в интернете, что эту поэму в моём переводе уже несколько раз переиздавали, очень высоко её оценивают. Я переводил немало произведений поэтов, которые свою жизнь закончили трагически, но это никак не отразилось на мне. Вот мой любимый поэт М. Ю. Лермонтов. Я создал фонд его имени, двадцать лет провожу литературно-музыкальные вечера, посвященные его творчеству. У меня даже нет стихов о гибели Лермонтова. Он для меня не покидал пределов моей родины. Он жив, пока я живу и работаю. Видимо, психологически изначально я был подготовлен к такому восприятию его творчества. Я принимаю каждую судьбу, но в первую очередь я ценю слово, ценю то, что сделал поэт для величия его и моей страны.
B. C. Нет ли у вас такого ощущения, что с потерей серьёзной переводческой школы происходит угасание вообще национальных культур малых народов России? И не приведёт ли такая тенденция к невосполнимым потерям в будущем?
А. П. Полтора года назад я побывал в Туркмении. Там руководитель государства – Туркменбаши – уничтожил Союз писателей. Я разговаривал на эту тему с Атабаевым, очень известным поэтом, бывшим председателем СП Туркменистана, который ещё в 1975 году был в семинаре молодых поэтов, которым я руководил. Встречался и с другими литераторами. И вот яркий пример того, когда одна власть подняла литературу, а другая – свою собственную литературу опустила. Я был на трёхсотлетнем юбилее великого Андалиба, читал его стихи в своём переводе и видел, как туркмены чтят своих поэтов. Ушедших они чтят. А современных туркменских классиков они не поддерживают. На этом примере я вижу, как скудеет национальная литература. И когда я разговаривал со своими друзьями – прозаиками, поэтами, – то они очень тоскуют по тому, как относились к литературе в советские времена. Потому что их любили именно как писателей, как поэтов. Сегодня у них всё другое. Боюсь, что поэзия и проза сильно потеряли за эти годы. Хотя мои ровесники, которые ещё остались, они что-то делают в литературе на том, советском уровне. А молодёжи уже трудно служить литературе. Маммоне служить выгоднее.
B. C. К сожалению, подобное происходит и у нас. Потеря профессионализма в литературе налицо. Даже те произведения молодых писателей, которые сейчас в фаворе, и о них много говорят и пишут, то они, как мне кажется, если брать с чисто литературной точки зрения, очень слабы. Даже если оценивать только техническую сторону написанных текстов, не говоря о высоких творческих и мировоззренческих задачах, тем более гуманитарных, эстетических, философских.
А. П. Могу сказать, что слово «профессионализм», высокое слово для оценки многих других занятий, в литературе не должно быть критерием таланта. Ибо профессионализм подразумевает фабричное производство, а литература – кустарное. Потому-то в русском языке существуют два слова, которые не сойдутся в одном строю: ремесло – для ремесленников и рукомесло – для талантов.
B. C. Не может быть гениального математика, если человек не овладел необходимыми начальными знаниями в этой научной области. То же и в литературе. Если меня пытаются убедить, что какое-то произведение «замечательно», оно «выдающееся», а я вижу, что по форме оно «разваливается», сюжет не выработан, к тому же написано неряшливым, маловыразительным языком, по мысли и вовсе убого, а всё его «достоинство» лишь в откровенно описанных физиологических сценах, то я считаю (и видимо, буду так считать до конца своей жизни), что это сделано непрофессионально. Это что касается профессионализма в литературе. Только же меркантильные интересы в любой сфере расшатывают фундамент государства. Но будем надеяться, что не до такой степени, когда оно может рухнуть. Оставим себе надежду. А вам, Анатолий Анатольевич, спасибо всегда, очень содержательную, беседу.
Москва. 24 октября 2012 г.Из тоски по-хорошему рождаются стихи
Николай Рачков – известный среди любителей поэзии в современной России поэт из Санкт-Петербурга. Его стихи с завидным постоянством печатают авторитетные литературные журналы, он лауреат престижных литературных премий, автор многих книг. Но главное, что отличает его творчество от многих других литераторов, – это страстная, преданная любовь к русской земле и русской истории, русской культуре и русской литературе.
Валерий Сдобняков. Николай Борисович, сейчас ваша поэзия широко известна в России. Но ведь не будет преувеличением утверждение, что истоки её в нижегородской земле?
Николай Рачков. Истоки, вы правы, в родной нижегородской земле, в селе Кирилловка под Арзамасом, где я родился 23 сентября 1941 года. Отца, Рачкова Бориса Сергеевича, знаю только по довоенной фотографии: он ушёл на фронт в первые дни войны, где вскоре и погиб. Моя мать, урождённая Суханова Анна Семёновна, из того же села, растила меня и моего старшего брата Александра, работала и в лесу, и в поле, спасал нас огород – всё же своя картошка, свои овощи. Что я помню детскими глазами тех дней? Кустик спелой земляники, принесённый мамой из леса, букетик лазоревых незабудок, нарванный на заречном лугу тётей Марусей – она была учительницей в школе и рано научила меня читать.
Почти все мы, сельские ребятишки, росли без отцов. Война отняла. Луга и ближний лес были нашей вотчиной: начиная с весны, кормились всеми травами и цветами, которые можно было есть – от «опестушек», так называли мы только что вышедшие из земли водянистые стебли полевого хвоща, до так называемых баранчиков, морковников, просвирок, дикого лука, кашки и прочего условно съедобного в природе. С малых лет я начал ходить в лес на сенокос, сначала подгребал сено, потом и косить научился. Любил собирать ягоды и грибы, которые, кстати, так выручали наш бедный обеденный стол. Любил таинственность леса, любил смотреть, как на рассвете светится, переливается волшебными красками роса на листьях деревьев, слушать, как поют птицы, как стеклянно позванивают над лесным омутом стрекозы. «Разве можно не любить этот луг, этот лес, – говорила мама, когда мы шли на сенокос, – ты только посмотри, сколько чуда вокруг, сколько жизни…» И я всматривался, наблюдал, запоминал. Я жил в гуще деревенской жизни, в гуще драматических судеб женщин, которые на своих плечах вынесли все тяготы и военного, и послевоенного лихолетья. Именно им, своим односельчанам, я посвятил потом немало строк. Правда, я старался в стихах создавать собирательные образы, чтобы люди узнавали близкую им судьбу, узнавали самих себя.
А вообще я рос мечтательным, стеснительным мальчишкой, сам не знаю, почему. Попадал в детстве в разные передряги, можно сказать – погибал, но Господь всё же сохранил меня. Помню, было мне года четыре, пошёл я со своей тётей на околицу за водой. Стояла морозная зима. Сруб колодца был вровень утоптан со снегом и обледенел. Вода в наших колодцах вымерзала, на дне (а это на глубине четырёх-пяти метров) виднелось маленькое пятнышко воды среди ледяных глыб. Я заглянул в узкое отверстие колодца. И не помню, как очутился среди этих глыб. Спас меня полушалок, которым обвязали для тепла мне шапку на голове. Тётя взвыла, побежала с криком за помощью. Недалеко была колхозная конюшня, оттуда конюх принёс длинный шест, опустил его в колодец, я ухватился и таким образом был спасён. Все потом удивлялись: маленький, а уцепился как, не сорвался. В другой раз я, не умеющий ещё плавать, осенью катался в большом чану с друзьями на пруду. Рассохшийся чан привезли туда колхозники, чтобы он отмокал. Чан крутанулся под нами, и все мы оказались в воде. Ребята были постарше, плавать умели, а меня спас случайный прохожий.
