Он хотел поделиться своими соображениями с Нинелью, но тут маэстро вновь прекратил шум выверенным жестом.
— «Симфония дружбы», — объявил он, — исполняется впервые. Часть первая.
И длинные пальцы ударили по клавишам:
— Буммм, пара-пара-буммм, пара-пара-бум-бум-бу-бум…
«Такую музыку я определенно где-то слышал, — подумал Борис Арнольдович. — Однако заявлять об этом во всеуслышание, конечно, не стоит», — подумал он еще.
Музыка звучала себе и звучала, лилась да лилась, судя по всему, маэстро Фогель настроился на дальний музыкальный путь, и одному Богу было известно, где классик в данный момент находится, в какой точке мироздания или даже за пределами оного, коих, как известно, вообще нет.
Под конец у Бориса Арнольдовича зверски разболелась шея. Но оказалось, что была прослушана лишь первая часть многочастевого произведения.
— Браво! Бис! — кричала благодарная публика, кидая музыканту его честно заработанный доппаек.
— Киньте, киньте и вы! — зашептала Нинель, толкая в ладонь Борису Арнольдовичу огромный плод. — Ему будет приятно!
— Да ну, — попытался воспротивиться Борис Арнольдович, — цветы бы, другое дело. А то — корм!
— Много вы понимаете! Делайте, что говорю, и не спорьте! Какая польза от цветов, скажете тоже…
Борис Арнольдович хотел возразить, дескать, от цветов та же самая польза, что и от музыки, но не стал. Сделал, как велели.
Фогель ловко поймал кинутый Борисом Арнольдовичем плод, прижал его к мохнатой впалой груди, низко поклонился. И еще послал воздушный поцелуй. Но это скорее Нинели, нежели Борису Арнольдовичу.
Публика стала расходиться. И было видно, что многим расходиться не хочется, а хочется продолжать этот праздник искусства, словно праздник можно длить и длить бесконечно.
— После концертов Фогеля у меня всегда такое ощущение, будто стоит подпрыгнуть, и полечу, аки птица… — с этими словами Нинель действительно сделала головокружительный кульбит, сиганула метров на двенадцать, сопроводив этот полет не то четверным, не то пятерным сальто.
— Ого! — восторженно воскликнул Борис Арнольдович. — Мне так никогда в жизни не научиться!
— Ничего, научитесь, — подбодрила его Нинель, — всему научитесь, какие ваши годы… А правда, какие?
— Тридцать исполнилось.
— Ну я же говорю! Зато я — старуха. Мне — тридцать один. Вообще, женщины не любят распространяться о своем возрасте. Но я в эти дамские игры не играю…
Домой возвращались прежним порядком. Впереди Жюль и Роберт несли Бориса Арнольдовича, сзади Самуил Иванович с Нинелью двигались, о чем-то, по обыкновению, беседуя.
«С завтрашнего дня начну вплотную осваивать эту воздушную гимнастику и акробатику, — вдруг принял неожиданное для самого себя решение Борис Арнольдович, — сколько можно на других ездить. Но главное, пока это дело не освою, смешно думать о свободе…»
— Завтра я на пастбище не иду, дали-таки обещанный паек, буду передавать вам основные жизненные навыки, пока все не передам. С завтрашнего дня начнем строить гнездо, а заодно и учиться самостоятельному передвижению. Так что постарайтесь хорошенько отдохнуть, я — учительница вредная, спуску не дам, — все это Нинель сообщила Борису Арнольдовичу, прежде чем покинуть его.
Нинель забралась в гнездо к детям, Борис Арнольдович расположился на арендуемом месте.
«Ну вот видишь, Наташа, — это Борис Арнольдович принялся сочинять мысленное письмо жене, — все идет нормально. Хотя, конечно, медленно. Зато — верно. Все равно выберусь отсюда. Только не нужно пороть горячку. Буду прилежным учеником этой самки. Всю науку перейму. Надо же понять это загадочное общество. У нас на Земле ничего подобного нет. Требуется большая осторожность и осмотрительность. У них какая-то одиннадцатая заповедь существует, что такое, до сих пор никто не говорит. Но и так ясно — под эту заповедь, при желании, любой поступок подгоняется…
Завтра начинаю строить гнездо под руководством моей четверорукой наставницы. Здесь у каждого взрослого должно быть строго индивидуальное гнездо. А для случки мужская особь забирается в женский кокон. При посторонних ничего такого не бывает. В этом смысле — нравственность высокая. Чего не скажешь про некоторые другие дела…
Еще завтра начну учиться самостоятельно лазать по фикусам. Как бы шею не свернуть. Но другого выхода нет. Иначе воли не видать. А ходить по земле — нечего и думать. Там такое творится…
Ладно. Пока. До свидания. Надо отдыхать. Поцелуй за меня детей. Когда вернешься из отпуска, успокой стариков. Все, до встречи на родной Земле».
Так же мысленно Борис Арнольдович послюнил мысленный конверт, сунул его в мысленный ящик. И сразу уснул.
5
— Вставайте, засоня! Борис Арнольдович, подъем! — закричала веселым бесцеремонным голосом Нинель. — Пора встать, оправляться и завтракать!
Борис Арнольдович сел в гнезде, продирая глаза. Кой-какие слова Нинели его, как бы это поточнее выразиться, застали врасплох. Вернее, одно слово. Дело в том, что накануне, когда он проснулся в полном одиночестве, никаких особых мыслей по стыдному поводу у него попросту не возникало. Сделал необходимые дела, да и все. А тут кругом так и снуют соседи. И знакомые, и незнакомые пока. Весь тропический лес заполнен их веселыми утренними голосами, а также голосами певчих птиц.
— Хм… — сказал Борис Арнольдович, спросонья особенно медленно подбирая слова, — да я пока не хочу.
— Чего не хотите? — рассмеялась Нинель. — Вставать или завтракать?
— Нет, это… Третье… То есть, второе…
— Не хотите, как хотите, а если что, то стоит лишь пониже спуститься, не понимаю, чем я вас смутила, все очень просто.
Борис Арнольдович высунулся из гнезда, глянул вниз и сразу отвел глаза.
— Я, наверное, привыкну со временем.
— Бог с вами. Но все равно вылазьте, а то подумают, будто вы — лентяй. А вы же не лентяй?
Снаружи была невозможная толкотня. Никто не разбирал своих деревьев и чужих, все скакали, летали, ползали, жевали свои одинаковые завтраки, переговаривались, переругивались. Изредка мелькали голубые повязки из пластика. А многие были заняты делом, суть которого Борис Арнольдович постиг отнюдь не сразу. Приглядывался да приглядывался. Как одни блаженствуют в самых живописных и самых свободных позах, а другие шарят в их шерсти да щелкают зубами. А потом роли меняются. Ищутся! — пришло наконец подходящее слово.
— Ищутся? — вопросительно повторил он, показывая пальцем.
— Да, а вы как думали, это у нас одна из утренних гигиенических процедур, шерсть есть шерсть, она без блох не бывает, — ответила Нинель невозмутимо, яростно царапая спину о шершавый ствол, — вы обрастете — и у вас заведутся. Нормальное дело.
— Да что они мне все пророчат! — досадливо поморщился Борис Арнольдович.
— Калька! Лизка! Да встанете вы наконец, или мне прутиком вас поднимать! В школу опоздаете! — вдруг неожиданно и пронзительно вскричала Нинель возле самого уха Бориса Арнольдовича.
Она прыгнула к соседнему кокону, засунула голову в него, что-то там произнесла вполголоса, слов нельзя было разобрать, и только после этого, широко зевая и потягиваясь, дети стали вылезать из нагретого гнезда. Но уже через пару минут они яростно выкусывали паразитов из материнского меха, а потом она обеспечивала их таким же блаженством.
Борис Арнольдович стоял на своей ветке, привалившись к стволу, разглядывал копошащийся там и сям народ и не знал, чем заняться. Точнее, он твердо знал, чем ему более всего хочется заняться, но не видел вокруг никакой возможности для этого.
— А вот где бы я, к примеру, мог умыться, — сказал он запросто.
Но какое неожиданное и сильное воздействие оказали эти его, как ему представлялось, совершенно невинные, нейтральные слова на окружающих! Боже мой! Калерия и Лизавета разом заскочили обратно в гнездо, отовсюду послышались сдержанные смешки, а Нинель густо покраснела.
— Ну что, что он такого сказал?! — громко произнесла она, быстро подавив замешательство и ни к кому конкретно не адресуясь. — Только совершенно невоспитанные могут в подобных случаях позволять себе несерьезные смешки! Откуда Борису Арнольдовичу знать, что у нас прилично, а что — нет? Небось ему из-за нас тоже иногда неловко. Верно, Борис Арнольдович?
Он энергично закивал. А сам при этом думал: «Слава Богу, на сей раз дело не в политике и государственных секретах! Но вообще-то зря она их отчитывает. Если я, по их меркам, сморозил нечто неприличное, ну, как бы воздух испортил, то правильней сделать вид, будто ничего не произошло…»
А все равно умыться охота. Прямо мочи нет. Да и плавки простирнуть не мешало бы. Одеться бы. Тело одежды просит…
К нему вдруг непринужденно подскочил Самуил Иванович.
