Президента России…”
Филатов был первый из этих трехсот двадцати двух. И надо отметить, что страсти на обсуждениях разгорались такие, что, приходя домой, мы не могли уснуть.
Я тогда записал фразу, она как-то объясняет наше состояние: “Мы как будто разрываемся между желанием наказать убийц самым жестоким способом и нежеланием привести это наказание в исполнение…”
В те же примерно дни в Калифорнии впервые за 25 лет казнили некого Харриса, убившего двух подростков. Его казнили в газовой камере, и многие американцы протестовали, называя казнь варварским видом наказания… (Статья называлась: “Бурная реакция на казнь в Калифорнии”.)
В отличие от американцев, у которых как бы и преступность больше и убийства пострашнее (если читать прессу), наши люди, известные своей социалистической гуманностью, тоже протестовали, но совсем по-другому: требовали немедленной казни.
Был и еще документ, письмо от самого осужденного на смерть Филатова, где он писал, что не прошел судебно-психиатрическую экспертизу, а… “пятиминутки и амбулаторные заключения не являются такой экспертизой…”. И второе – он был лишен в ходе предварительного следствия адвоката… Адвоката, которого ему дали, он видел всего один раз, на закрытии дела… И далее – рассказ о том, что одна из девочек ударилась головой об лодку… “Когда она резко завелась и дернулась, я стоял спиной к ней и слышал лишь сильный удар об лодку, когда обернулся, увидел ее лежащую на корме лодки… Она лежала не дыша…”
И вот его последние доводы: “…Суд не был заинтересован в таких доказательствах, и эти вещественные доказательства представлены не были…
Ведь если бы суд отнесся к моим показаниям серьезно и разобрался как положено, он и сам бы понял, что последние протоколы допроса предварительного следствия сфабрикованы…”
Где-то в дневнике сохранились обрывки яростных споров, уходящих от предмета разбирательства так далеко, что мы спохватывались, лишь когда истекало время работы.
Но много было сказано и по существу.
Так, на упрек, кем-то брошенный Жене, а как бы она поступила с насильниками, случись нечто подобное с ее ребенком, она не задумываясь ответила: “Я взяла бы автомат и расстреляла бы убийцу в упор. Но, простите, неэтично смешивать мои личные чувства и мою общественную позицию… Которая против убийства человека государством…”
В начале июня я уехал отдыхать в Крым, в Коктебель.
Тот день, когда меня попросили зайти в кабинет директора Дома творчества – будут срочно звонить из
Москвы, – запомнил накрепко.
Сведения же мне передали такие, что жители Луховиц, если мы не примем решения казнить Филатова, якобы собираются устраивать манифестацию у дверей нашего учреждения.
Предыдущее решение (непонятно, как они проведали: отложить дело на некоторое время) их не устраивало.
Скорей всего, это сделал Вергилий Петрович.
Звонили от районного прокурора, звонили от специальной инициативной группы, выступающей за скорейшую расправу с убийцей, звонили и родители девочек… Эти, последние звонки, понятно, были самыми тягостными.
– Это опасно для Комиссии, – сказал голос по телефону.
Не буду называть кто мне звонил, это был член
Комиссии, который оставался замещать меня. Незадолго до этого тоже выступал со своей милосердной программой. Но сейчас я услышал в его голосе испуг. А бояться-то надо было одного: не свернуть с намеченного пути.
Все остальное, как-то: разгон нашей крошечной кучки раньше времени, обвинение в мягкотелости и даже сопротивлении общественному мнению, в подрыве авторитета Президента – меня хоть и волновало, но не так сильно.
Мало ли какие давления нам придется еще испытать и которые мы и вправду потом испытали. Попытки подкупа, шантаж, угрозы по телефону, даже образование некой комиссии по проверке нашей Комиссии. И они сделают решающий вывод за подписью весьма авторитетного лица – он и сейчас где-то в верхах мелькает – о том, что мы не так работаем и даже дискредитируем Президента, не представляя его нашим гражданам как человека твердого и решительного в борьбе с преступностью.
Была и попытка компромата, собранная с профессиональным мастерством и приготовленная околотронной шпаной для подачи Самому. Но мы и на это шли. И вроде бы не боялись. А здесь вот дрогнули.
Все это по телефону не произнесешь, да и настроение у моего оппонента было иным, я это сразу почувствовал.
– Посоветуйся с Ковалевым, – смог лишь предложить я. -
Он мудрый мужик, что-нибудь да придумает.
Через два дня мне сообщили по телефону, что Ковалев как бы не осудит нас, а Комиссия уже проголосовала за смертную казнь. Предлагала Президенту отклонить ходатайство Филатова.
Четыре человека были “за”, а три – “против”. Моей руки для прежнего равновесия как раз и не хватило.
– Не могу вас поздравить, – сказал я и повесил трубку.
В предбаннике директора коктебельского Дома, на месте его секретарши, жены здешнего начальника милиции, миловидной и пухлой украинки, я сидел и смотрел в окно на цветущие под окошком розы, на голубое синее южное небо и думал об этом самом Филатове… Прожил жизнь, но не судился… И вдруг изверг, хотя дети его любили… Но поднял руку на детей… Может, они правы, послав его на казнь? Хотя ведь и двадцать лет пожизненно – тоже казнь?
Волновало не только принятое решение, но и будущее, ибо минуло три месяца, и мы пошли на уступки, “спасая”
Комиссию от разгрома. Ну и сколько же надо расстрелов, чтобы нам самих себя теперь спасать?
Да и адекватна ли цена, которую мы платим за свое спокойствие, посылая человека на казнь?
Очевидно, что ситуация, когда мы ввели “свой мораторий” и три подряд месяца не казнили, была чревата скандалом. Но много опасней стало, когда мы вступили на путь казней.
Внешне-то вроде бы ничего и не случилось, кроме того, что один из ублюдков понесет заслуженное наказание. И осудил его по закону суд, это он, а не мы приговорил к расстрелу.
Все так, а настроение испортилось, и даже жена, пришедшая с пляжа – от нее пахло свежестью, морем, – произнесла спокойно: “А я, между прочим, согласна с вашими, кто голосовал за казнь: их же надо уничтожать!
Вы, что же, и ростовского маньяка собираетесь миловать?”
Довод был неотразим.
Но спал я плохо.
А первое, что увидел по приезде, было торжествующее, вдохновенное лицо Вергилия Петровича, который произнес не без пафоса: “Ну, что же, лед, как говорят, тронулся… Господа заседатели! А я, между прочим, вам из двадцати одного дела (цифра-то какая!) уж подберу дельце, которое нисколько не хуже. Ну, а Филатов станет для нас эталоном, что ли…”
На просторном “пуговском” столе вразброс на общепитовских тарелках немудреная закуска: колбаса да сыр, да маслянисто рыжеватые шпроты, положенные на кусочки черного хлеба и для красоты посыпанные зеленым лучком. Пили водку. А Булат пиво. Разговор был о разном, но далеко от наших проблем не уходили.
Один из собеседников поинтересовался, заглядывая мне в лицо:
– Вы тоже сказали, что наша казнь этого… Ну из
Мытищ, своевременная?
– Нет, я этого не говорил.
– Но вы же что-то говорили?
– Да. Я сказал, что боялся, что вы это решите без меня.
– Но разве не ясно, что он был откупом для других? -
Так было произнесено.
– Ты был, наверно, удовлетворен? – повторил мой сосед.
Я подумал, что он не столько очищался сам, сколько подравнивал под себя других.
Психолог, человек чуткий, совестливый, как-то по-особенному грустно констатировал:
– Да, я замаран в этой истории.
– И ты, Фазиль?
– Милосердие непонятная категория, – отвечал тот. – Я думаю, что она от Бога.
Академик покачал головой.
– Почему-то в нашем веке больше всего писателей, у которых нравственность и талант не совпали… Алексей
Толстой, например!
Священник произнес что-то о поисках и про исход евреев к обетованной земле, о том, что нужно другое поколение, внутренне свободное, без предрассудков…
Самый большой дефицит люди… Честные люди. Их так мало!
А Старейшина рассказал об Аркадии Гайдаре, о том случае, когда, командуя полком, он, почти мальчишка, расстрелял невиновного мужика… Ну а в целом это был несчастный и добрый человек.
Старейшина добавил: “Я знал только двух людей, за которыми бы пошли дети… Он да Корней Чуковский… -
И еще про Сталина: – Я не знаю ни одного человека, даже в те времена, когда он был еще никем, кто бы его любил… А его соратник мне рассказывал: играют дети, люди веселятся, а он войдет и наступает молчание. В нем было черное поле!
– Обаятельность темной силы, – сказал Психолог.
– Вы знаете, на чем держится лидер? Любой? – спросил
Старейшина. – На беспределе. У него нет границы ни в чем. – Последние слова он подчеркнул. И тут же заговорили о Хасбулатове, в то время спикере
