Характер почерка (остроконечные буквы, буква «V», написанная как открытая сверху восьмерка, пробелы между словами нерегулярные, ход письма то ускорялся, то внезапно останавливался) показывает удивительное сходство, если не идентичность, с единственной сохранившейся подписью художника в реестре гильдии святого Луки за 1662 год. Химический анализ бумаги и чернил позволяет датировать документ второй половиной XVII века, так что все говорит о том, что письмо могло быть написано рукой Яна Вермеера, хотя неопровержимые доказательства этого и отсутствуют. Хорошо известно, что случаются подделки и технически совершенные.
Все те, кто высказывался против подлинности документа, приводили многочисленные, но, правду говоря, не слишком убедительные аргументы. Научная осторожность и даже далеко зашедший скептицизм — черты, несомненно, похвальные, однако между строками критических замечаний прочитывалось — чего вслух никто не сказал, — что главные возражения вызывает содержание письма. Если бы, скажем, Вермеер писал своей теще Марии Тине, прося ее одолжить сто флоринов в связи с крестинами сына Игнатиуса, или, положим, предлагал бы пекарю ван Буйтену одну из своих картин в заклад за невозвращенный денежный долг, то никто, сдается, не выступил бы с возражением. Но когда через два с половиной века Великий Немой вдруг заговорил собственным голосом, а то, что он при этом сказал, является одновременно интимным признанием, манифестом и пророчеством — этого мы не хотим принять, поскольку в нас таится глубокий страх перед откровением, несогласие с чудесами.
Вот это письмо:
«Ты, наверное, удивишься, что я пишу тебе вместо того, чтобы попросту зайти, как это часто бывало, в твою мастерскую перед наступлением сумерек Думаю, однако, что у меня не хватает храбрости сказать тебе в глаза то, что ты сейчас прочтешь.
Я предпочел бы не писать этого письма. Я долго колебался, потому что мне не хотелось, чтобы наша длительная дружба понесла урон. Но в конце концов решился. Ведь существуют вещи более важные, чем то, что нас объединяет, более важные, чем Левенгук, более важные, чем Вермеер.
Несколько дней назад ты показал мне в своем новом микроскопе каплю воды. Мне всегда казалось, что она чиста как стеклышко, а тут в ней кишели удивительные существа, точно в прозрачном пекле у Босха. Во время демонстрации ты внимательно и, как мне кажется, с удовольствием наблюдал за моей растерянностью. Потом мы долго молчали. А потом ты сказал очень медленно и отчетливо: „Вот так выглядит вода, мой милый, так, а не иначе“.
Я понял, что ты хотел сказать: что мы, художники, запечатлеваем лишь кажущееся, жизнь теней, лживую поверхность мира, и не имеем ни смелости, ни возможности добраться до сути вещей. Мы, если так можно выразиться, — ремесленники, работающие с иллюзорной материей, в то время как ты и тебе подобные — мастера правды.
Тебе известно, что у моего отца рядом с торговой площадью была корчма „Мишлен“. Туда часто приходил один старый моряк, он плавал по всему свету от Бразилии и Мадагаскара до северных морей. Я его хорошо помню — он всегда был изрядно под хмельком, но прекрасно рассказывал, и все охотно его слушали. Он был достопримечательностью заведения, чем-то вроде большой картины или экзотического животного. Одним из его любимых рассказов была история о китайском императоре Ши Хуан-ди.
Этот император приказал окружить государство толстой стеной, чтобы отгородиться от всего чужого, и сжег все книги, чтобы не слышать голосов, напоминающих о прошлом. Под угрозой смертной казни были запрещены всякие искусства (их полная бесполезность ярчайшим образом проявилась перед лицом таких важных государственных задач, как строительство крепостей или отсекание голов бунтовщикам). Тогда поэты, художники и музыканты скрывались в горах или затерянных монастырях; они вели жизнь изгнанников, преследуемых сворами доносчиков. На площадях пылали костры из картин, вееров, скульптур, узорных тканей, предметов роскоши или таких вещей, которые можно было признать красивыми. Дети, женщины, мужчины ходили в одинаковых одеждах пепельного цвета. Император объявил войну даже цветам: цветочные поля он приказал засыпать камнями. Специальный декрет предписывал жителям находиться внутри домов после захода солнца, тщательно закрывая при этом окна плотными занавесками, потому что всем известно, какие безумные картины могут нарисовать ветер, облака и свет заката.
Император ценил только знания и осыпал ученых почестями и золотом. Астрономы каждый день приносили ему известия об открытии новой звезды, действительной или воображаемой, которой услужливо присваивалось имя императора, так что вскоре весь небосклон роился от светящихся точек Ши Хуан-ди I, Ши Хуан-ди II, Ши Хуан-ди III и так далее. Математики трудились над изобретением новых систем счисления, головоломных уравнений, невообразимых геометрических фигур, хорошо понимая, что их работы бесплодны и никому не могут принести пользы. Естествоиспытатели обещали вырастить дерево, крона которого находилась бы в земле, а корни достигали бы неба; а также зерно пшеницы размером с кулак
В конце концов император пожелал бессмертия. Врачи проводили жестокие опыты на людях и животных, чтобы открыть тайну вечного сердца, вечной печени, вечных легких.
Этот император, как часто случается с людьми действия, пожелал изменить облик неба и земли, так чтобы имя его навеки вписалось в память грядущих поколений. Он не понимал, что жизнь обычного крестьянина, сапожника или торговца овощами гораздо более достойна уважения и восхищения, — а ему самому суждено стать лишь бескровным знаком, символом в ряду других монотонно повторяющихся символов безумия и насилия.
После таких преступлений, такого опустошения, которое он сотворил в человеческих умах и душах, его смерть была жестоко банальной. Он подавился ягодой виноградной лозы. Для того чтобы убрать его с поверхности земли, природе не потребовались ни ураган, ни потоп.
Ты наверняка спросишь, зачем я тебе все это рассказываю и какова связь между историей об этом далеком и чуждом владыке и твоей каплей воды. Я отвечу, наверное, не очень ясно и складно, в надежде, что ты поймешь слова человека, полного дурных предчувствий и беспокойства.
Так вот, я опасаюсь, что ты и другие художники отправляетесь в опасное путешествие, которое может принести человечеству не только пользу, но и огромный непоправимый вред. Разве ты не видишь, что чем больше совершенствуются средства и инструменты наблюдения, тем более цель становится отдаленной и неуловимой. С каждым новым изобретением открывается новая бездна. Мы все более одиноки в таинственной пустоте мироздания.
Я знаю, что вы хотите вывести людей из лабиринта предрассудков и случайностей, что вы желаете наделить их знанием полным и ясным, являющимся единственной — по вашему мнению — защитой перед страхом и беспокойством. Но станет ли им на самом деле легче, если мы заменим слово Провидение словом необходимость?
Ты наверняка скажешь мне, что искусство не раскрывает никаких загадок природы. Но наша задача не в том, чтобы разгадывать загадки, а в том, чтобы их осмыслить, склонить голову перед ними, а также подготовить свои глаза к постоянному восторгу и удивлению. А коль для тебя на самом деле так важны изобретения, так я вот горжусь тем, что мне удалось сопоставить некую особенно интенсивную разновидность кобальта со светящейся лимонной желтизной, а еще запечатлеть отблеск полуденного света, падающего через толстое стекло на серую стену.
Инструменты, которые мы используем, поистине примитивны — палка с прикрепленным на конце пучком щетины, прямоугольная доска, пигменты, масло, — и они не меняются в течение столетий, подобно телу и природе человека. Если я правильно понимаю свою задачу, она состоит в примирении человека с окружающей действительностью, поэтому и я, и мои братья по цеху несчетное число раз повторяем небо и облака, портреты городов и людей — весь этот лавочный космос, ибо только в нем чувствуем себя безопасными и счастливыми.
Наши пути расходятся. Я знаю, что мне не удастся тебя переубедить и ты не бросишь шлифования своих стеклышек и возведения своей Вавилонской башни. Позволь, однако, и нам выполнять свою архаичную процедуру, позволь говорить миру слова примирения, говорить о найденной нами гармонии, о вечной жажде разделенной любви».
Корнелиус Троост — торговец мануфактурой, герой, не вошедший в историю, — умирает.
Неправда, будто бы перед смертью нам является вся наша жизнь. Великое резюме существования есть поэтический вымысел. На самом деле мы погружаемся в хаос. Корнелиус Троост носит в себе неразбериху дней и ночей, уже не отличает понедельника от воскресенья, три часа пополудни путает с четырьмя утра, а когда бодрствует, то прислушивается к своему дыханию и биению сердца. Он велел поставить часы на столике у своей кровати, как бы надеясь, что дождется милости от космического правопорядка. Но что такое девять утра, если это не означает сидения за конторкой; что такое полдень без биржи, четвертый час — без обеда, шестой — без кофе и трубки, а восьмой час вообще лишен всякого смысла, ибо в нем нет места для стола с ужином, для близких и друзей. О, священный ритуал повседневности, без тебя время пусто, как фальшивая инвентарная ведомость, которой не соответствует ни один реальный предмет.
