Потом они возвращались в Город, опять много петляли, но Борис Арнольдович не следил за дорогой, он даже о прыжках с дерева на дерево почти не думал, словно уже освоил это дело в совершенстве, он думал лишь о своей наготе и ужасался. То больше, то меньше.
— Не боись и не трясись! — так на прощанье ободрил его Мардарий, похлопав по заду. — Мужик ты или не мужик?! Да и стесняться тебе совершенно нечего. Пусть другие стесняются.
Мардарий ускакал по своим председательским делам, и почти без промедления откуда-то появлялась Нинель с полным карманом еды, дети появились Нинелины. Даже не дали Борису Арнольдовичу минуту побыть одному, поразмыслить.
— Вот! — еще издали закричала Нинель. — Паек получила на всех! Обед и ужин! Все сюда, есть будем!
Она и глазом не моргнула, увидев Бориса Арнольдовича без маскирующей набедренной повязки, хотя все равно бы его никто не убедил, будто четверорукая женщина ничего не заметила. Другое дело, что она и впрямь не придала этому значения.
А что касается Калерии и Лизаветы, то они жевали и хихикали, хихикали и жевали, как и прежде находя смешное во всех без исключения окружающих предметах и явлениях.
В общем, к концу трапезы Борис Арнольдович уже настолько осмелел, что даже спросил Лизу о чем-то незначащем. И она ответила: «Не-а». Хотя, конечно, все это время он сидел на ветке зажавшись, и ничего такого видно не было…
Зато на следующий день Борис Арнольдович как ни в чем не бывало сигал с дерева на дерево, и мучительное желание немедленно одеться больше не наваливалось на него. Вот какое открытие сделал Борис Арнольдович: человек чувствует себя независимым, если он полностью одет или не одет совсем.
Когда Лизавета с Калерией, покушав и посекретничав с матерью, исчезли куда-то, должно быть, к подружкам отправились, Борис Арнольдович с Нинелью остались одни.
— Это у вас единственная книжка? — полюбопытствовал Борис Арнольдович.
— Ну что вы! — рассмеялась Нинель. — Скажете тоже, одна! Хотя если вы имеете в виду личную собственность, то ни у кого в Городе нет ни одной личной книги. Только — общественный фонд. Это такой ящик на дереве. Я вам его покажу при случае. Там мы книги и берем. А прочитав, кладем обратно… Так вот, в общественном фонде книг много. Больше ста штук.
— Разве это много? — удивился Борис Арнольдович. — В нашем мире миллионы книг.
Нинель снисходительно рассмеялась.
— Я вас поняла, таких книг, о которых вы говорите, и у нас могли быть миллионы. Но в нашем общественном фонде собрано лишь настоящее. Понимаете, НАСТОЯЩЕЕ! Миллионы… Ха-ха! Ну, насмешили…
— Стало быть, и эта книга, которую мы читаем, тоже относится к числу ста самых настоящих?
— Стало быть!..
А вечером весь Город был на турнире поэтов. Борис Арнольдович там был тоже, хотя, надо сказать, и не являлся ценителем поэзии. Тем более знатоком. В своем родном мире он не ощущал от этого никакого смущения, поскольку примыкал к большинству, но здесь, как довелось ему незамедлительно убедиться, поэзией увлекались все поголовно. Во всяком случае, на унизанных бесчисленным множеством обезьяньих тел деревьях Борис Арнольдович не увидел равнодушных лиц.
Сам же он не запомнил ни строчки. Раз не было у него пристрастия, то не было и памяти на стихи. Время от времени возникало такое ощущение, что некоторые вещи уже слышал раньше, по телевидению или по радио, но это чувство могло быть и ложным. В стихах говорилось как про вполне известное, так и про малоизвестное. Известное — это Муза, Пегас, любовь, жизнь, смерть, Луна. Малоизвестное — Остров, Полуостров, Материк, председатели, одиннадцатая заповедь, ненависть к ее нарушителям.
Стихи ему, постороннему, абсолютно ничего не прояснили, лишь посеяли в душе дополнительную озабоченность. Зато остальные слушатели воспринимали поэтические строки очень эмоционально, хлопали в ладоши изо всех сил, понимающе перемигивались, кивали, а жюри, сидящее особняком и состоящее в основном из разного ранга председателей, во главе которого находился известный уже Борису Арнольдовичу Порфирий Абдрахманович, наоборот, дружно хмурилось в тех местах, где публика оживлялась. Ну что же, на то оно и жюри, чтобы отличаться от обычной публики.
— Какой молодец, какой талантище! — восторженно шептала Нинель или, наоборот, не восторженно: — Фу, какой примитив, какая бездарь!
Именно на основании этого шепота Борис Арнольдович и старался реагировать, даже если возникающие в нем изредка собственные ощущения были иными.
Что же касается облика поэтов, то выглядели они абсолютно так же, как и поэты родного Борису Арнольдовичу мира. Тоже нездешние, растрепанные, с горящими глазами. Тоже явно страдающие от недоедания, недосыпания и вообще нездорового образа жизни.
Конечно, они были без одежды, покрытые мехом, но это Борис Арнольдович уже перестал замечать…
Потом, сидя на ветке перед своим временным жилищем, Борис Арнольдович сказал Нинели:
— Знаете, мне очень стыдно, но у меня такая плохая память. Мне хотя бы имена ваших поэтов запомнить, тех, что сегодня участвовали, назовите мне их по порядку, пожалуйста.
— Ну, — Нинель подняла к темному небу глаза, — стало быть, первым выступал поэт по имени Фукусан, вторым был тот, помните, с седой прядью, Преодолев, дальше два брата-соавтора Подиты, потом, значит, бездарная апологетка Фанатея, эта далеко пойдет, в следующий раз ее наверняка победительницей турнира сделают, ну и нынешний победитель Полинезий Ползучий, это у него такой псевдоним — Ползучий, а поэт — хороший. Теперь перед ним все дороги открыты, бумагу выдадут, паек… Я рада за него, а вы?
— Я ничего другого не ожидал, потому что уважаемое жюри, возглавляемое многоуважаемым Порфирием Абдрахмановичем, разве могло ошибиться?
Нинель с каким-то новым интересом посмотрела на своего подшефного и не сказала ничего.
Так закончился еще один день пребывания Бориса Арнольдовича в параллельном мире.
6
А утром уже пробудился сам, едва первые лучи солнца заглянули в дыру кокона. Пробудился сам и скорее выскочил наружу, надеясь в одиночестве совершить все необходимые дела.
Он спустился на самый нижний ряд веток, где еще ни разу не был, а там открылось перед глазами какое-то непроглядное болото, почти сплошь заваленное упавшими стволами и мертвой листвой. Гиблое место. Бррр… Сразу представились звери-людоеды, мягко перескакивающие с коряги на корягу, да ядовитые гады, с коряги на корягу переползающие. Правда, только представились. А все равно — бррр…
Пока Борис Арнольдович этак содрогался да озирался, благоприятный момент был упущен. Уже стало много народу кругом. Пришлось плюнуть на условность, и это оказалось делом легким. Условностью меньше, условностью больше — чего уж теперь…
Новое утро ничем не отличалось от предыдущего. Опять все азартно искались, щелкая зубами, даже у Бориса Арнольдовича в душе шевельнулось какое-то смутное желание, то ли ему искать захотелось, то ли быть обыскиваемым, Бог знает, как тут лучше выразиться. Борис Арнольдович только посмеялся над собой.
Потом был неизменный завтрак. Все те же «огурцы». Уже Борис Арнольдович больше не удивлялся, что местная пища не приедается, а принимал этот факт как обыкновенный.
Потом, когда Город опустел, продолжилось строительство гнезда.
— Руки-то, ноги-то как после вчерашнего? — предварительно осведомилась Нинель. — Если очень болят, можем отдохнуть день…
— Сам удивляюсь — ничуть не болят! — воскликнул Борис Арнольдович жизнерадостно.
— Ну смотрите…
Теперь Нинель заготавливала стройматериал на соседнем дереве, его уже нельзя было просто сбрасывать вниз, приходилось совершать за ним недальние, однако же нелегкие рейсы, потому что одна рука была постоянно занята ношей.
Борис Арнольдович сообразил, что работу можно облегчить, если приспособить для этого дела молодую лиану в качестве грузового каната, а гладкий сухой сук в качестве блока. Он, по примеру Нинели, пустил в ход зубы. Нинель смотрела сверху несколько мгновений недоумевающе-благожелательно, но, когда поняла затею, вдруг страшно всполошилась и разгневалась. В таком состоянии Борис Арнольдович видел свою наставницу лишь один раз, когда в самом начале кто-то попытался задавать ему вопросы, которые задавать не следовало.
— Вы что! Вы что делаете! Нельзя! Ни в коем случае нельзя! — закричала она.
Борис Арнольдович ничего не понял, он рассчитывал получить какие-то простые объяснения неправильности своих действий, но Нинель отказалась что-либо объяснять.
— Опять вы за свое! — только крикнула она в сердцах.
Пришлось так и таскать материал для гнезда под мышкой.
«Возможно, это как-то связано с пресловутой одиннадцатой?» — терялся в догадках Борис Арнольдович, не представляя даже, как близко находится искомая истина…
