образования, как люди разных эпох, дочери Брежнева и Андропова. Одна вульгарна, грубо намалеванная, с сомнительными цирковыми дружками и любовниками, с нелепыми державными замашками, вкусом к антикварной роскоши и комическими усилиями играть роль светской львицы в элитарно-партийных салонах Москвы. И в красноречивом контрасте другая, с детства берущая уроки музыки, затем усердная студентка филологического факультета Московского университета в его лучшую либеральную пору, слушательница семинаров одаренного и модного литературоведа Владимира Турбина, страстная поклонница знаменитого опального историка литературы с религиозным уклоном Михаила Бахтина, имени которого Галина Брежнева, конечно даже краем уха не слыхивала.
Отцовство, впрочем, не было ни страстью, ни слабостью Андропова, и он не входил глубоко в воспоминание и жизнь детей. Семья — слишком маленькая площадка для утоления безмерного честолюбия и реваншистских страстей, но достаточная для удовлетворения некоторых болезненных комплексов куцей, темноватой юности. Если дочь Ирина получила высшее, по советской мерке, “изящное образование", то сын Игорь по настоянию отца — вряд ли ему предоставлялось право выбора — должен был окончить высший элитарный вуз Москвы — Институт международных отношений, где он изучил наконец, к великому удовлетворению отца, тот самый английский язык, который Андропов-старший не мог знать не только потому, что возможности не представилось, но и по причине редкостной неспособности к языкам, как и к любой систематической учебе. Свою будущую, им созданную репутацию полиглота — английский, старофранцузский, венгерский, финский, немецкий — он машинально добирал также за счет языковых достижений сына, считая их общим семейным достоянием.
Возвращаясь к дому № 26 по Кутузовскому проспекту, скажем прямо: Андропову — при его вкусовом пуризме — было поначалу нелегко приспособиться к высокому, хотя и нижнему по этажу соседу и непосредственному начальнику. Однако проблема тональной маскировки в конце концов разрешилась блестяще: он не только научился приноравливаться к грубоватой брежневской натуре, но и обратил недостаток вынужденного сожительства себе на пользу — стал сам следить за Брежневым, досконально изучив все его бытовые привычки и человеческие слабости.
Такая тактика помогла постепенно втереться в полное доверие к нижнему соседу, а поскольку в быту тот был человек открытый и даже показной, а Андропов — скрытый и уклончивый, он постепенно узнал все маленькие тайны семейства Брежневых. О пристрастии (как показало будущее — роковом) всего семейства к цирковым представлениям и об их цирковых связях, включая два ранних замужества дочери Галины за циркачами. Об общерусском пороке, присущем также и брежневскому сыну Юрию, — алкоголизме, на который закрывали глаза сослуживцы по Министерству внешней торговли, где он благодаря протекции отца работал заместителем министра. О дружках и ставленниках Брежнева, раскиданных по всей необъятной стране: от Василия Мжаванадзе, которого Андропову с помощью “своего человека" в Тбилиси удалось убрать с поста партийного босса Грузии, до первого секретаря обширного Краснодарского края — Сергея Медунова, следующей мишени андроповской карательной кампании по подрыву авторитета и власти словоохотливого нижнего соседа.
Однако помимо Брежнева и самого Андропова существовал еще добрый десяток членов Политбюро, за которыми нужен был глаз да глаз.
Андропов не входил в число брежневских наследников, однако пристально следил за каждым новым претендентом на кремлевский партийный престол. Были наследники самоустранившиеся — из осторожности, из-за отсутствия бойцовских инстинктов, по причине удовлетворенного честолюбия: Андрей Громыко, профессиональный дипломат, и Виктор Гришин, московский партийный секретарь. Оба заранее — знаками, принятыми в этой сфере, — дали понять, что выбывают из той напряженной борьбы за власть, которая велась за спиной Брежнева. Поле боя осталось отданным двум враждующим группировкам: “днепропетровской мафии", куда входили земляки, соратники и ставленники Брежнева, и так называемой “лениградской тройке" в составе Суслова, Косыгина и Романова.
Хотя Суслов родом не из Ленинграда, многое сближало его с этим двумя ленинградцами — Косыгиным и позднее Романовым. Их скромность, строгий стиль, деловитость создавали резкий контраст угодливости и провинциальному дилетантизму, введенным в стиль Политбюро брежневскими “днепропетровцами". В том числе так сказалась враждебность двух национальных начал, и в их стилевом противостоянии ленинградец Косыгин был для Суслова как бы квинтэссенцией русскости в противовес бравурным украинским замашкам Брежнева с его любовью к пышному представительству, “царскими" выездами на охоту и широковещательными приемами иностранцев.
О личной неприязни между Брежневым и Косыгиным ходили упорные слухи чуть ли не с того дня, когда они вдвоем сменили Хрущева на обоих его постах — главы партии и правительства. Косыгин всегда предпочитал оставаться в тени, держался предельно скромно и просто в общении; в Ленинграде, приезжая на могилы родителей, пользовался одной — вместо брежневских пяти, а то и больше — машиной, а на кладбище отпускал охрану и оставался один. В отличие от Брежнева, пустившего советскую экономику на самотек, Косыгин пытался провести экономические реформы, которые были перекрыты Генсеком и его компанией, хотя экономический советник Леонид Канторович и получил за их теоретическое обоснование Нобелевскую премию. Скромность, деловитость Косыгина должны были привлекать Суслова, сторонника идеологического пуризма, ортодоксального коммунизма, но без военных и полицейских уклонов. Постепенно премьер-министр и главный идеолог объединились в оппозиции брежневским клевретам в Политбюро с их заискиванием и угодливостью перед Генсеком вместо строгой ленинской этики внутрипартийных отношений, которой придерживались оба деятеля. Кстати, ни Косыгин ни Суслов не принимали участие в борьбе за брежневское наследство, они автоматически выбывали из строя и де-юре — по положению, и де-факто — по возрасту: один старше Брежнева на три года, другой — на четыре. Косыгин не мог претендовать ни на какой высший пост, уже будучи премьер-министром и без видимого честолюбия разделяя с Брежневым верховную власть в течение долгих лет. Возможно, что власть с тем брежневским колоритным наклоном, который она все более приобретала, не удовлетворяла Косыгина, и он попытался уйти в отставку в знак протеста против оккупации Чехословакии, тем паче что на Политбюро голосовал против этой акции. Суслов также не годился в наследники, ибо особый вкус находил в том, чтобы в течение всей долгой карьеры стоять за кулисами переворотов и акций. Он считался партийным теоретиком и распределителем высших партийных и государственных постов в стране. Но если ни Косыгин ни Суслов не могли претендовать на высшую власть в стране, то Романов, их общий ставленник, имел на то все основания. Прежде всего, на фоне старческого Политбюро он выделялся относительной молодостью: в 1979 году ему было 56 лет. Он привлекал Косыгина и Суслова предельной скромностью и деловыми качествами, которые проявил на посту партийного босса Ленинграда. Скорее всего, он учел печальный опыт своего предшественника Василия Толстикова. Тот вел себя в Ленинграде с купеческим размахом — симбиоз восточного сатрапа и римского
