Драма сознания, о которой говорил Гегель, есть на самом деле осознание драмы. Романтизм отдается звуками, напоминающими плач души, вырванной из тела. Страдание это тем более остро, что каждый из нас вынужден в одиночестве наблюдать, как рушится священная всеобщность и все остальные дома Эшеров.
24Всеобщность является объективной реальностью, в движении которой субъективность может принять участие только в форме реализации. Все не связанное с реализацией ежедневной жизни присоединяется к спектаклю заново — это спячка; замерзшее в ней выживание подается кусками. Никакая реализация невозможна вне объективной реальности, вне всеобщности. Все остальное — фарс. Объективная реализация, которая функционирует внутри механизма спектакля, — просто успех объектов, которыми манипулирует власть («объективная реализация в субъективности» известных художников, актеров, знаменитостей). На уровне организации внешнего каждый успех — и даже каждая неудача — раздувается до тех пор, пока не превратится в стереотип, и преподносится как единственно возможный успех или неудача. До сих пор единственным судьей была власть, хотя суждения ее и подвергались различным проверкам и выдерживали давление. Ее критерии — единственно удовлетворительные для тех, кто согласен играть роль в спектакле по его внутреннему распорядку. Но ведущих актеров на этой сцене больше не осталось. Есть только массовка.
25Пространственно-временной континуум частной жизни был гармонизирован пространством-временем мифа; и гармония Фурье откликается на колебания этой извращенной гармонии. Как только миф перестает объединять индивидуума и частность во всеобщности, доминируемой священным, каждый фрагмент, каждая доля превращается во всеобщность, а каждый такой фрагмент тоталитарен. В разобщенном пространстве-времени, составляющем частную жизнь, время — абсолютное в форме абстрактной свободы, свободы спектакля — объединяет в целое силой самой своей разобщенности пространственный абсолют частной жизни, его изоляцию, его стесненность. Механизм отчуждающего спектакля столь силен, что частная жизнь теперь уже определяется как нечто отлученное от спектаклей; тот факт, что кому-то не достается ролей и категорий в спектакле, воспринимается как дальнейшее усиление лишений, и это-то гнетущее ощущение власть использует как предлог для сведения повседневной жизни до статуса ничего не значащих жестов (открывания двери, сидения на стуле, стирки).
26Спектакль, устанавливающий свои нормы для жизненного опыта, сам по себе возникает из пережитых вещей. Удивительное время, что было проведено в смене последовательных ролей, превращает пространство аутентичного опыта в область объективного безвластия, бессилия; в тоже время объективное бессилие, происходящее от обусловливания личного присвоения, делает спектакль конечной точкой потенциальной свободы.
Элементы, рожденные из накопленного опыта, признаются только на уровне спектакля, где они выражаются в форме стереотипов, хотя такое выражение постоянно опротестовывается и опровергается жизненным опытом. Составной портрет выживших, тех, кого Ницше называл «маленькими людьми», или «последними людьми», может быть представлен только в контексте следующей диалектики возможного и невозможного: возможность на уровне спектакля (разнообразия абстрактных ролей) усиливает невозможность на уровне пережитого опыта. Невозможность (то есть рамки, наложенные на аутентичный опыт процессом присваивания) определяет поле абстрактных возможностей.
Выживание двухмерно. Какая сила сможет в противодействие такому подавлению поднять вопрос, составляющий ежедневную проблему всякого человеческого существа: диалектику выживания и жизни? Либо те силы, на которые рассчитывал СИ, сделают возможной смену этих двух противоположных начал, вновь объединяя пространство и время в строительстве ежедневной жизни; либо жизнь и выживание сцепятся в противостоянии, становясь все слабее и слабее до тех пор, пока не запутаются окончательно и не падут до уровня абсолютной нищеты.
27На поставленные в спектакле куски пережитой реальности аккуратно наклеены ярлыки биологических, социологических или иных категорий, которые хотя и связаны с осознаваемым-вербализуемым, никогда не несут в себе ничего, кроме фактов-оболочек, из которых было выскоблено все их аутентичное нутро. Именно в этом смысле иерархическая власть, заключающая всех в объективном механизме частного присвоения (допущение/исключение, см. раздел 3), тоже представляет собой диктатуру над субъективным. В таком качестве эта власть и пытается с переменным успехом заставить каждую индивидуальную субъективность перерасти в объективность, иначе говоря, стать объектом для манипуляции. Эту исключительно интересную диалектику надо проанализировать более подробно (объективная реализация в субъективности — реализация власти — и объективная реализация в объективности, то есть та, что составляет часть практики формирования ежедневной жизни и уничтожения власти).
Факты лишаются своего содержания во имя вербализуемого, во имя абстрактной универсальности, во имя извращенной гармонии, в которой каждый реализует себя в искаженной перспективе. Здесь СИ занимает свое место в линии интеллектуального соперничества, тянущейся через Сада, Фурье, Льюиса Кэрролла, Лотреамона, сюрреализм и леттризм (по крайней мере, в наименее известных течениях этого потока, которые были одновременно и наиболее радикальными).
Внутри фрагмента, устроенного как всеобщность, каждая следующая доля сама по себе тоталитарна. Индивидуализм расценивал чувственность, желание, волю, ум, вкус, подсознательное и все категории эго как абсолюты. Хотя социология сегодня и обогащает психологию категориями, все же разнообразие ролей всего лишь подчеркивает монотонность рефлекса самоотождествления. Свобода «выжившего» будет заключаться в возможности принять форму абстрактного компонента, до размеров которого он по своей воле себя уменьшит. Единожды из общей картины будет исключена настоящая реализация, останется только психосоциологическая драматургия, в которой внутреннее будет функционировать как клапан безопасности, отдушина, через которую человек будет выпускать пар, скапливающийся в нем после эффектного дефиле на ежедневной выставке. Выживание становится конечной стадией жизни, организованной в виде механического воспроизводства памяти.
28До сегодняшнего дня подход к общности был фальшив. Власть паразитировала на ней в качестве незаменимого посредника между человеком и природой; но взаимоотношения человека и природы основываются лишь на практиках. Именно практики постоянно проламывают фанеру лжи, которую усердно чинит миф и его суррогаты. Именно практики, пусть даже отчужденные, остаются в постоянном контакте со всеобщностью. Раскрывая свой собственный фрагментарный характер, практики в то же самое время открывают настоящую всеобщность (реальность): это общность, реализующаяся посредством своей противоположности, фрагмента.
В перспективе практик каждый фрагмент есть общность. В перспективе власти, которая отчуждает практики, каждый фрагмент тоталитарен. Этого должно быть достаточно для того, чтобы разрушить попытки кибернетической власти окутать практики несвойственной им мистикой, хотя серьезность таких попыток недооценивать нельзя.
В нашем проекте встречаются все формы практик. Все они попадают к нам с присущей им долей отчуждения, с инородными вкраплениями власти, но очистить их — в наших силах. Мы осветим и придадим новую силу и чистоту акту отказа, мы разъясним, в чем суть манипулятивных маневров власти — не в манихейской перспективе, но путем осуществления нашей собственной стратегии, той битвы, которая уже началась. В данный момент в ней наши враги пытаются повсеместно найти общий язык друг с другом, но лишь бессмысленно сталкиваются, потерянные в неиссякаемой темноте и неопределенности.
29Ежедневная жизнь всегда клалась на алтарь жизни внешней, очевидной; а очевидность, в свою очередь, в своем мистическом единстве была настолько сильна, что подавляла всякое упоминание о ежеднев-ности. Нищета и пустота спектакля, обнаженная всеми разновидностями капитализма и буржуазии, открыла всем глаза как на существование повседневной жизни (жизни-убежища, но для чего и от чего?), так и на ее бедность. По мере того как усиливаются овеществление и бюрократизация, единственной ясной, как день вещью остается необычайная примитивность как спектакля, так и каждодневного существования. Конфликт между человеческим и нечеловеческим был перенесен в плоскость внешнего. Как только марксизм стал идеологией, борьба Маркса против идеологии во имя богатства жизни превратилась в идеологическую установку против идеологии, в спектакль против спектакля. (Как в авангардной культуре такая постановка против постановок доступна лишь для понимания актеров, как картины, клеймящие картины, понятны лишь художникам, так же следует рассматривать и отношения между идеологической антиидеологией и функцией профессионального революционера в ленинизме.) Поэтому манихейство и ожило с молниеносной быстротой. Почему так неустанно атаковал манихеев святой Августин? Потому что понимал, насколько опасен миф, позволяющий лишь одно разрешение проблемы, в форме победы добра над злом; он видел, что невозможность такого разрешения угрожала сокрушить все здание мифологий и вывести на свет противоречие между мифическим и аутентичным, настоящей жизнью. Христианство предложило третий путь — путь священного дурмана; то, чего христианство добилось силою мифа, сегодня достигается силой вещей. Не может быть противостояния между советскими рабочими и рабочими в капиталистических странах или между бомбой сталинских бюрократов и бюрократов послесталинских. Нет ничего больше, за исключением единства в хаосе овеществленных сущностей.
