из города. Работы велись втайне – четыре года мало кто догадывался. Знали официально только два человека – директор Орбели и начальник Спецотдела Александр Тарасов. Когда началась война – всё было готово: тысячи ящиков в отличном состоянии, а самое главное – было точно известно, какие из них к какому эрмитажному подъезду подвозить. Удивительно, но всё было расписано точно как по нотам. На каждом ящике – определённые маркировочные знаки: ОВ – Отдел Востока, ОК – Особая кладовая, ОИПК – Отдел истории первобытной культуры.
«Всё, что могло понадобиться для эвакуации, было заготовлено заранее, задолго до войны, – вспоминала Милица Матье, известнейший и авторитетнейший египтолог. – Помню, у меня в кабинете чуть ли не два года стояли в углу несколько длинных струганых палок. Я сама не верила, что придёт время, когда мы намотаем на эти палки ткани коптского Египта – отправим их на Урал и сохраним».
Да, Эрмитаж был готов к эвакуации, но есть загадка: кто разрешил, кто дал приказ, кто позволил, как это могло произойти? Директор Эрмитажа Иосиф Абгарович Орбели – человек, конечно, большого мужества, – вёл себя героически. Вы представляете, что такое готовиться к эвакуации величайших ценностей, сокровищ страны, когда каждое слово о войне расценивалось как разжигание паники? Была установка – не паниковать. И если что – с так называемыми паникёрами расправлялись жестоко. Ничего не могло быть и не было без приказов, когда дело касалось предметов и ситуаций государственной важности. Ситуация щекотливая: с одной стороны утверждалось – войны не будет, а с другой стороны – нужно готовиться, всё может быть (будьте готовы на всякий случай). Говорили, что Молотов откровенничал: «Мы знали, что придётся отступать, только не знали – до Москвы или до Урала».
Все работали круглые сутки. Ящики, в которые нужно было упаковывать эрмитажные шедевры, стояли на полу, и людям приходилось всё время наклоняться. На перерыв и отдых не было времени. Многие не выдерживали – падали в обморок, у некоторых горлом и носом шла кровь. Слабели, выбивались из сил… Можно было чуть-чуть прикорнуть, но через несколько минут какой-то внутренний толчок заставлял вставать и снова приниматься за работу. Орбели установил строжайшую дисциплину: малейшее нарушение – выговор, увольнение. Первый приказ по Государственному Эрмитажу от 22 июня 1941 года № 168:
«1. Выходной день 23 июня отменяется.
2. Указания о выходных днях для научного состава рабочих и служащих будут даны дополнительно.
Директор Эрмитажа И. Орбели».
«Работали с утра до позднего вечера. Ноги гудят. Снимаем картины со стен, обычного чувства трепета нет перед шедеврами, хотя “Данаю” заворачивали нарочно помедленнее. По залам всюду бегает Орбели, во всё вникает, всем помогает, подбадривает. Пустой Эрмитаж похож на дом, из которого вынесли покойника».
«Однажды во время минутной остановки на верхней площадке великолепной лестницы, – вспоминает сотрудник музея Владислав Глинка, – мы с одним коллегой наблюдали, как по тесовому настилу, на котором была разостлана ковровая дорожка, мерно плыл огромный ящик без крышки. Из ящика смотрело на нас улыбающееся лицо гудоновского Вольтера. Ящик был обхвачен канатом, и человек двадцать крепких моряков ловко несли его. Рядом стоял сотрудник Отдела Востока А. Я. Борисов, он тихо сказал: “Немцы уже бомбят московскую дорогу, и у старика есть реальные шансы никуда не доехать”. Старик насмешливо смотрел на нас: я всё ещё люблю жизнь, эту нелепую слабость; жизнь – это то, что люди получают, не выражая благодарности, пользуются без раздумья, передают другим в беспамятстве и теряют, сами того не замечая».
Восковая персона… С ней нужно было обращаться с большой осторожностью и почтением – она многое и многих видела.
В феврале 1725 года Растрелли получил по велению императрицы сделать по снятым слепкам восковую фигуру Петра Великого, чтобы сохранить его подлинный облик. В XVIII веке персоны «яко живые» были очень популярны, и мастеров-художников, умевших их достойно воплотить, ценили высоко. Карло Бартоломео Растрелли был именно таким мастером «в деле портретов из воску, которые похожи на живых». Он ещё при жизни Петра сделал его маску – «запечатлел лицо» и в скорбные для империи дни приступил к работе. Туловище, ноги и руки сделал из дерева, кисти рук, голову и ступни – из подкрашенного воска, детали соединил шарнирами. Для парика использовал собственные волосы Петра – во время жары летом 1722 года его постригли. Глаза были написаны на золотых пластинах по финифти живописцем Андреем Овсовым. Фигуру одели в камзол с серебряными узорами и вышитым орденом Андрея Первозванного – наряд, в котором Пётр короновал свою жену Екатерину I. На боку у Петра – кортик с эфесом из китайского аспида, а в левую руку вложен печатный лист Полтавской баталии. Выставили Персону в Кунсткамере, в кабинете Петра Великого. Прошло время, и Пётр обосновался в Эрмитаже. «Иногда, – говорили знающие, – статуя встаёт и бродит по ночному дворцу».
Эвакуировали Персону с почтением: её раздели, бережно отделили руки, ноги, голову, все восковые части упаковали в отдельный специальный ящик и проложили мягкой тканью. Великое счастье музейных работников – в неспешном прикосновении к прекрасным творениям прошлого, возможности остаться с ним наедине, всматриваться в их лица, пытаться понять, почувствовать их тайны.
Сохранились документы, хроника событий и дел:
«22 июня – перенос 40 картин под своды Особой кладовой. Шесть суток – на подготовку 500 тысяч единиц хранения для первого эшелона. 30 июня 1941 года – литературный эшелон – 22 вагона отправится в Свердловск. 422 ящика с 700 тысячами единиц хранения отправили во втором эшелоне – 23 вагона».
«Эрмитаж закрыт. В залах вместо посетителей выстраиваются ящики разных размеров. Картины начинают исчезать со стен, очищаются подвальные помещения – там устраивается бомбоубежище. Часть помещений будет использована для хранения коллекций. День простоял пасмурный, шёл дождь, погода не летняя, настроение не светлое», – писала в дневнике научный сотрудник Эрмитажа Мария Коноплёва 23 июня 1941 года. Орбели вспоминал: «Все принимали участие в упаковке, на еду и отдых тратили минимум времени – не более часа в сутки. Люди берегли каждую минуту, все мы спешили. Спать и отдыхать измученных людей приходилось отправлять особым приказом: всем нам Эрмитаж – дороже сил и здоровья».
30 июня 1941 года из Ленинграда ушёл первый состав с сокровищами, а 20 июля отправлен второй эшелон. Невероятно, но мы справились. Эвакуировали примерно миллион двести тысяч самых ценных экспонатов. От товарной станции Ленинград-Октябрьская литерный эшелон отошёл на рассвете 1 июля без традиционного паровозного гудка. Дело в том, что с 27 июня гудки паровозные и заводские разрешалось подавать только для оповещения жителей о воздушной тревоге. Утром в день отъезда уезжающие с детьми и вещами пришли в Эрмитаж. «Шла я в Эрмитаж с двумя детьми – дочерью трёх лет и сыном десяти лет. Со мной был огромный скарб. Когда накануне я спросила Орбели, что можно взять с собой, он ответил: “Можно взять столько, сколько сможешь”. Подойдя к Гранитной набережной, я остановилась передохнуть, и в этот момент сумка выпала из рук в Неву! Я только вскрикнула – “Ох!” – как отдыхающие на парапете бойцы увидели плывущую сумку. Один боец опустился в воду (его поддержали товарищи) и достал сумку. Как я была благодарна! В сумке были документы, деньги. Всё обошлось благополучно. Скоро мы тронулись в путь», – вспоминала Глафира Балашова.
Как ехали – страшно вспомнить. Запомнили дети: «В вагоне были двухъярусные нары. На рассвете началась воздушная тревога, мы увидели далеко на горизонте вражеские самолёты. Было страшно, ехали долго – две недели, часто стояли на полустанках и разъездах, иногда просто в чистом поле. Погода была хорошая. Точное место нашего прибытия было засекречено, но мы знали, что едем на Урал. Когда спрашивали взрослых, они отвечали: едем туда, где утонул Чапаев». Все сведения были строго засекречены. Сотрудникам запрещалось хоть вскользь упоминать о характере их работы. Никто не должен был
