подмостках вагона. Ехали трое суток. Несмотря на большой запас воды, она на вторые сутки стала иссякать. Кипятка на станции почти не было, а если был – то на 2500 ребят эшелона 80 литров. Каждая кружка воды бралась с боем. Нам пришлось ввести норму: все частные запасы воды были конфискованы для ясельных и младших. Когда мы подъезжали к “Красному Профинтерну”, увидели сотни крестьянских подвод, ожидающих нас. Начали высаживаться из вагонов. За ребятами прислали 100 подвод, и в 12 часов дня 9 июля, в знойный день, при температуре свыше 40 градусов мы тронулись к деревне. Всё население деревни – нарядно одетые люди с цветами в руках – со слезами на глазах встречали нас перед правлением колхоза. Колхозники снимали ребят с подвод, на руках несли их в избы, усаживали за столы. Обед был заранее приготовлен, всё очень вкусно. Затем нам сказали, что уже затоплено несколько бань. Женщины забрали детей, перемыли их всех и принесли в избы чистыми, завёрнутыми в одеяла».
Осенью пришлось с детьми ехать дальше – немец подступал. Поехали на восток, разместились на станции Ляды Верхне-Городковского района Молотовской области. Сохранилось письмо Е. М. Ефимовой Милице Матье:
«Дорогая Милица Эдвиновна!
Вот мы и добрались до места назначения, где будем зимовать. Дорога была длинная и трудная, и самое тяжёлое было то, что наши дети почти все переболели корью. Путешествие продолжалось 38 дней. Несколько детей умерли, несколько детей в больнице в Молотове. В нашем изоляторе тоже лежат несколько детей. Дара Васильева очень плохо выглядит после кори… Целый день ходили по больницам, навещали своих. Будем добиваться улучшения питания для ребят. Конечно, все сильно похудели и ослабли после болезни. Будем делать всё возможное, чтобы детей спасти и укрепить».
Удалось и спасти, и сохранить детей. Не так давно в дар Эрмитажу прислали письма детей тех лет – 16 писем, 16 историй о жизни, о надеждах, о воспоминаниях счастливых дней. Дети писали родителям в Ленинград, старались писать о хорошем, не расстраивать близких. В этой детской заботе много мужества и стойкости, сострадания. На каждом письме есть штамп – «Просмотрено военной цензурой», но нет ни одной вычеркнутой строчки. Написаны письма на тетрадных листках в линейку: с одной стороны – детское письмо, а с другой – несколько слов учителя. Трогательно читать эти письма: открывается многое, о чём, может быть, не задумывались, не очень обращали внимание – детский взгляд на войну и на жизнь во время войны. Нужно ли нам сейчас знать о тех чувствах, о страхах, надеждах, которые испытывали дети войны?
Кольцо блокады сомкнулось. Третий эшелон, подготовленный к эвакуации, уйти не успел – сокровища вернулись в Эрмитаж. Их надо было надёжно спрятать. К сожалению, обнаружились и потери – исчез шедевр Антониса Ван Дейка «Святой Себастьян». Искали долго, тщательно, всё проверили и перепроверили – не нашли. До сих пор не знаем, куда исчез «Себастьян», кто посмел помочь ему исчезнуть – мучительная тайна. Но, надеюсь, когда-нибудь… всё тайное рано или поздно станет явным.
События не радовали – в городе становилось тревожно.
Ольга Берггольц записала в дневнике:
«Без четверти девять, скоро прилетят немцы. О, как ужасно, Бог мой, как ужасно! Я не могу отделаться от сосущего, физического чувства страха. Какое унизительное чувство. Я чувствую, что что-то во мне умирает».
Дмитрий Шостакович:
«До этих дней я знал лишь мирный труд. Сейчас же я готов взять в руки оружие! Я знаю, что фашизм и конец культуры, конец цивилизации – однозначны. Я знаю, что спасти человечество можно только сражаясь».
Единственное, что можно противопоставить варварству, жестокости, отчаянию – это духовное сопротивление. Культура – единственное средство, которое помогает сохранить силы и человеческий облик в самые жестокие времена. Культура укрепляет силы души и не позволяет им расчеловечиваться.
Город был окружён со всех сторон немецкими войсками. Блокада наступила внезапно, и город не был готов – не было запасов ни продовольствия, ни топлива. Почти три миллиона людей оказались в страшной ловушке. В дневниках того времени люди писали: «Дожить бы до травки»; «Как тяжело, как страшно жить»; «Кому верить?!». Отчаяние, растерянность, ужас подступали к городу.
В Эрмитаже началась будничная жизнь. Орбели принял верное решение: спокойно работать, как прежде, только ещё строже. Борис Борисович Пиотровский вспоминал:
«Работы было очень много – надо надёжно укрыть оставшиеся экспонаты, приспособить все залы и помещения к военной обстановке. На стёкла многочисленных окон наклеивали полоски бумаги крест-накрест для того, чтобы при ударе взрывной волны стёкла не рассыпались мелкими осколками. Самая большая работа – подготовить бомбоубежище в подвалах, их надо приспособить для жилья: привезти и расставить кровати, заложить окна, подготовить канализацию. Очень много рутинных, нудных, но необходимых действий. Как ни странно, но ежедневный, самый обыкновенный для самых обыкновенных нужд труд каким-то образом возвращал людям относительное спокойствие, приводил нервы в норму, отвлекал от страшных мыслей. Срабатывал простой закон: чем больше ты занят, тем меньше тревожишься. Главное – добиться, чтобы война не нарушила привычный распорядок работы. Строжайшая дисциплина помогала выживать: жёстко наказывали даже за самые незначительные нарушения, а если человек опаздывал на работу, или уклонялся, или не выполнял поручения в положенный срок, или халтурил, не дай Бог, принимались строжайшие меры вплоть до увольнения. Но даже выговор в военное время получать было небезопасно».
Конечно, многих людей такие меры раздражали, возмущали, но время показало – иногда беспощадность и жёсткость бывают во благо.
Руководитель должен, безусловно, считаться с обстоятельствами, входить в положение других людей, уметь сочувствовать, но он должен уметь и держать порядок. Какой ценой? Оправданна ли чрезмерная строгость? Иногда – безусловно да, а иногда – безусловно нет. Где грань? Как не нарушить равновесие? Трудный вопрос, ответ – ещё труднее. Руководитель – тот, кто отвечает, и прежде всего – за неудачи, поражения, потери, как физические, так и нравственные, душевные.
Люди приняли решение Орбели и, может быть, посчитали его справедливым. Я иногда задаюсь вопросом: как бы я поступил? Жёсткие меры… спасали от равнодушия. Во время блокады чувство полной опустошённости, полной эмоциональной немоты овладевало людьми и, как ни странно, строгий порядок каким-то удивительным образом мешал равнодушию и оцепенению.
Пустые рамы – необычное, но мудрое распоряжение Орбели: все рамы уехавших картин оставить на месте – всё должно быть, как и было. Это решение, которое тогда многие воспринимали скептически, на самом деле упростило процедуру возвращения: из эвакуации картины вернулись на прежние места. Всего 18 дней потребовалось, чтобы восстановить экспозиции. Рамы не сняты – значит, они просто ждут своих хозяев, а хозяева верят, что они вернутся, потому что их ждут. Согласитесь: таинственность некоторых примет изящна и настраивает на оптимистичное восприятие действительности.
Павел Филиппович Губчевский говорил, что пустые рамы напоминают глаза, которые вглядывались в пустоту, бездну, а бездна вглядывалась в нас. Он провёл несколько экскурсий: рассказывал о картинах, которые покинули свои рамы, подробно рассказывал о сюжетах, художниках, о судьбах шедевров. Губчевский провёл экскурсию для солдат, которые помогали разбирать завалы после авианалётов: «Ребята были совсем молоденькие, только-только прибыли из Сибири и на фронте ещё не были». Губчевский решил отблагодарить их, повёл по Эрмитажу, рассказывал, как они смотрели на него с восторгом, внимательно слушали и представляли себе яркий свет, прекрасные лица, изысканные движения, красоту, покой и наслаждение: «Это была самая удивительная экскурсия в моей жизни, и, оказывается, пустые рамы впечатляют, завораживают, возбуждают воображение, усиливают внутреннее зрение».
Пустота превращалась в тайное знание. Люди сосредоточенно, пристально вглядывались в загадочное пространство, заключённое в раму. Можно представить себе, как это было: промороженные за зиму стены Эрмитажа, покрытые инеем сверху донизу; шаги, гулко
