Этим он только грязнил то представление, которое у меня было о чувстве Армана, и причинял мне постоянную пытку. Ни разу не приходила ему мысль о том, что он старается над собственной гибелью.
У меня сохранилось его письмо к брату, писанное им из Мерана 8 января 1869 г.:
«Дорогой Карл!
Чем дальше подвигается цикл повестей на тему любви полов, тем более неподходящим кажется мне заглавие «Песнь песней любви». Подыскивая заглавие, 6 декабря я пришел к мысли не только выпустить после этого еще новый цикл рассказов о «собственности», но и изобразить все существование человека, насколько это в силах романиста, в целом ряде повестей. План этот созрел в то время, как я прогуливался а сумерках среди живописных развалин Зенобурга; круг мыслей и содержание расширились еще больше. Прежние наброски таятся в новом плане, рождаются новые идеи, многие остаются в зачатке, но я уже настолько готов, что могу изложить весь план. Только не говори об этом никому; с тех пор как Курнбергер так много украл у меня, я стал недоверчив.
Я изложу тебе свой план подробно, потому что в лучшем случае мне необходимо работать над ним три или четыре года. Если мне не удастся закончить столь обширный труд, я завещаю его тебе, и ты докончишь его в моем направлении. Весь цикл полностью будет называться «Наследие Каина».
В виде пролога будет рассказ под заглавием «Наследие Каина», в котором заключается идея всего произведения.
«Наследие Каина» будет состоять из «Любви полов», «Собственности», «Государства», «Войны», «Труда», «Смерти». Одна из главных мыслей всего цикла та, что человечество будет только тогда счастливо, когда нравственные законы общества станут признаваться и государством, и что так называемые «великие мира», важные генералы и знаменитые дипломаты кончат жизнь на виселице или на каторге, как это теперь происходит с убийцами, разбойниками, фальшивомонетчиками и мошенниками.
В «Государстве»: нищета и ведение дел при неограниченной монархии; ложь конституционализма; спасение посредством демократизма; Соединенные Штаты Европы; общее законодательство.
«Война»: страх войны; набор; бедствия постоянного войска; пожары, грабежи, насилие, голод, кражи с трупов. Обязательность общей воинской повинности подготовляет разоружение.
«Труд»: это свободная дань существованию; труд преодолевает препятствия и дает удовлетворение человеку. Богатый должен ограничить свои потребности, чтобы работать насколько возможно меньше. Общество, наоборот, должно ограничить труд вообще посредством искоренения лентяев и паразитов и справедливого распределения труда между всеми своими членами.
В виде эпилога, заканчивающего всю работу: «Святая ночь», «Рождение Христа», но не сына Божия, а Христа – человека на кресте, который остается вечным символом освобождения путем самоотречения; человеческая любовь; Христос-человек, лишенный половой любви, имущества, родины, не знающий вражды, работы, умирает добровольно, олицетворяя собой идею человечества, и в этом смысле понятны слова: «Ты должен нести на себе крест всего человечества».
Все это не более как эскиз. План скоро будет готов; у меня является масса мыслей, событий, форм. Как только я окончу теперешнюю мою работу, я тотчас примусь за «Наследие Каина» и не начну ничего нового, не докончив его.
Но удастся ли мне развить высокие мысли, вдохновляющие и возбуждающие меня?
Этот вопрос вечно беспокоит меня, но вместе с тем и толкает на творчество».
Только одна незначительная часть этого грандиозного проекта была исполнена. Дух был силен, но тело слабо. Умственная сила писателя не была достаточна, чтобы поддержать и завершить его дарование, а без глубокого нравственного чувства великие мысли не могут осуществиться на деле.
* * *
Арман, конечно, находил очень странным поведение моего мужа, который тотчас же уходил всякий раз, как он являлся к нам. Но мне не хотелось допустить недоверие между нами, и я решилась рассказать ему о своем отношении к мужу.
Он просто оцепенел. Мог ли он допустить что-либо подобное относительно Захер-Мазоха? Он задумался и c напряженным вниманием смотрел на меня.
Наступило долгое, долгое молчание. Потом он сел возле меня, привлек к себе, поднял мою голову, склонившуюся от стыда, горевшего на моем лице, покровительственно обнял ее своими большими руками и сказал:
– Ванда, уедем со мной, хочешь? Оставь своего мужа… Я возьму тебя с твоими детьми и всю жизнь буду заботиться о тебе. Я хочу, чтобы ты была счастлива как ни одна женщина в мире… Я хочу думать только о твоем счастье. Я буду любить детей больше, чем он, я воспитаю их лучше и обеспечу будущность. Потребуй развода, чтобы мы могли обвенчаться; а если это невозможно, то мы и так будем счастливы. Уйди только от него и будь всецело моей!
Бывают такие минуты невыразимого счастья, которые способны затмить целую вечность страдания.
Такова была эта минута.
* * *
Вернувшись из поездки, д-р Баумгертнер написал Захер-Мазоху, что не намерен больше продолжать издание «Auf der Hohe».
Побледнев от ужаса, мой муж протянул мне письмо. Хотя я это и предчувствовала, но сердце у меня сильно забилось. Все прекрасное будущее, о котором я мечтала, валялось теперь в грязи.
Не сделав никакого письменного условия с д-ром Баумгертнером, Захер-Мазох ничего не мог поделать. Даже следующий номер уже не должен был печататься у Гресснера и Шрамма; это приводило его в отчаяние. Как достать нового издателя в тот же день?
Он растерялся и, точно ошеломленный, уставился на меня, ожидая, вероятно, что я приду к нему на помощь. Но я уже ничего не могла предложить. Я тоже переживала это несчастье, но уже не разделяла его с ним. Таким образом порвалось все, что между нами было общего, и каждый из нас нес свое бремя.
Когда вечером пришел Арман, он тотчас же понял, что произошло что-то важное. Захер-Мазох вывел его из неизвестности, показав письмо д-ра Баумгертнера.
Эта новость, кажется, скорее обрадовала, чем огорчила, Армана.
Он познакомился у нас и сошелся с одним молодым издателем Эрнестом Моргенштерном. Он советовал нам успокоиться и сказал, что тотчас же пойдет к Моргенштерну, сговорится с ним и они оба возьмут на себя издание журнала. Он сразу же отправился к нему.
Мысль о том, что Моргентшерн и Арман могут взяться за издание, тотчас же переменила настроение моего мужа.
Он стал прохаживаться быстрыми шагами по ком– нате и обратился ко мне почти высокомерным тоном:
– А я и не подумал об этом! Ведь это превосходная будущность для этих молодых людей: Моргенштерн издатель, а Арман соиздатель такого значительного журнала! Впрочем, это вполне понятно, что Арман старается теснее сблизиться с нами, потому что он, по-видимому, очень серьезно любит тебя, и, конечно, ему не хочется расставаться с нами. Но на этот раз я сделаю основательный договор; я не желаю, чтобы издатель еще раз бросил меня таким образом.
Арман и Моргенштерн перевели журнал на свое имя. Захер-Мазох выговорил по контракту еще более выгодные условия, чем у него были с Гресснером и Шраммом.
Итак, благодаря обстоятельствам его план осуществился, и он мог хозяйничать в журнале, как хотел.
Убежденный, что я уже была любовницей Армана, он считал себя хозяином положения. Разве мы не были у него «в руках»?
Он ошибался. Я не была любовницей Армана.
Я никогда не была ею.
Захер-Мазох выразил желание, чтобы мы с Арманом и Моргенштерном отправились в интересах журнала в Гамбург и Берлин. Далеко не уверенная в необходимости этой поездки, по крайней мере, по отношению к себе, я сначала отказалась от нее. Но Захер-Мазох стал настаивать, и я согласилась.
Мы уехали в середине марта.
Беспокоясь о детях, я попросила м-ль Гульду Мейстер заняться ими во время моего отсутствия и отчасти заменить меня в доме. Она обещала исполнить это.
Дней восемь спустя, на обратном пути, в вагоне, разговор коснулся м-ль Мейстер. Арман и Моргенштерн, которые не выносили ее, по обыкновению свободно выражали свои чувства по отношению к ней. «Она ядовитая, – говорил Моргенштерн, – к ней не следует подходить очень близко». А Арман прибавил: «Нам необходимо от нее избавиться, непременно надо, чтобы она убралась».
Мой муж в первое время очень дорожил своей переводчицей и защищал от ее врагов. Он называл ее «своей правой рукой» и утверждал, что не может обойтись без нее. Поэтому я ее всегда защищала, так же и на этот раз. Оба, наконец, возмутились: неужели я была настолько слепа и не замечала, что Мейстер уже давно любовница моего мужа?
У меня было определенное мнение о верности моего мужа, но мысль, что ему могло понравиться это увядшее и смешное создание – такая «старая дева» – рассмешила меня.
